Войска Наполеона приближались к Москве. Москвичи стали покидать родной город. Кареты, коляски, дрожки, телеги заполонили улицы. Надо было вывезти сокровища Оружейной палаты, документы Московского архива, ценности московских церквей и монастырей. Сергей Львович Пушкин, который с 1802 года служил в Московском комиссариате, ведавшем вооружением и обмундированием армии, хлопотал о том, чтобы эвакуировать запасы вооружения и воинского имущества, и это ему удалось: 1700 подвод и 23 барки были отправлены в Нижний Новгород.

«Много народу собиралось в Кремле, которого золотые купола посылали нам торжественный прощальный привет, — вспоминала А. Г. Хомутова. — Мы смотрели на них со слезами, спрашивая себя: „Увидим ли мы их снова?“ В. Л. Пушкин, возводя глаза к небу и подымая руки, декламировал: „Москва, России дочь любима“. Мы грустно слушали его, когда внезапно появившийся Алексей Михайлович ударил его по плечу со словами: „Да полно тебе чужим умом жить!“ Мне досадна была эта неуместная шутка, как взрыв хохота в доме, где лежит мертвец»[374].

Нет, это был не чужой ум. Это были прекрасные стихи И. И. Дмитриева «Освобождение Москвы», посвященные освобождению Первопрестольной от польских интервентов в 1612 году, стихи, в которых был создан торжественный панегирик древней столице России:

Недаром строки из этого стихотворения «Москва, России дочь любима, / Где равную тебе сыскать?» племянник В. Л. Пушкина поставит одним из эпиграфов к московской, седьмой главе романа «Евгений Онегин». Можно представить, как отзывались эти слова в 1812 году в сердцах москвичей, вынужденных покинуть родной город, чтобы не оставаться под властью ненавистного завоевателя, с каким чувством предстоящей утраты декламировал их Василий Львович.

26 августа на поле возле села Бородино в 120 километрах от Москвы состоялось генеральное сражение русских войск с армией Наполеона, самое кровопролитное сражение 1812 года. Потери были огромными. После изгнания французов из Москвы в «Ведомости об уборке тел на Бородинском поле» сообщалось:

«Сожжено было 56 811 человеческих тел и 31 664 лошадиных. Операция эта стоила 2101 рубль 50 копеек, 776 сажен дров и две бочки вина»[376].

А. А. Тучков, тот самый Тучков, который в 1803 году вместе с Василием Львовичем представлялся Наполеону, погиб со знаменем в руках, разорванный на куски вражеской картечью. Под П. А. Вяземским, служившим при М. А. Милорадовиче, были убиты две лошади, сам он был контужен. На Бородинском поле храбро сражались с врагом Д. В. Давыдов, сын С. Р. Воронцова М. С. Воронцов, Ф. И. Толстой… Сотоварищ В. Л. Пушкина по масонской ложе «Соединенных друзей» А. X. Бенкендорф в день сражения находился в Поречье: его отряд заслонял войскам Наполеона переправу через Москву-реку в 30 верстах от места сражения. В. А. Жуковский стоял в резерве на левом фланге русской армии, «…всё вокруг нас страшно гремело, — вспоминал он впоследствии, — огромные клубы дыма поднимались на всем полукружии горизонта, как будто от повсеместного пожара, и, наконец, ужасною белою тучею обхватили половину неба, которое тихо и безоблачно сияло над бьющимися армиями»[377].

Наполеон, уже будучи в изгнании, признавал, что из всех его сражений самым ужасным было сражение под Москвой, в котором французы проявили себя достойными имени победителей, а русские завоевали право быть непобежденными. После Бородинской битвы русские войска отступили. Москва совсем опустела. В альбоме, принадлежавшем императрице Александре Федоровне (он хранится в Петербурге, в Российском государственном историческом архиве), есть любопытная запись:

«За несколько дней до вступления врага в Москву г-н Карамзин, остававшийся там одним из последних, пришел к кн. Петру Андреевичу Вяземскому, который получил контузию в Бородинской битве и был перевезен в Москву. Он находит там кн. Вяземского, лежащего на своем канапе и столь довольного этим, что не очень-то озабоченного будущим; Жуковского, сидящего рядом с ним и сосредоточенно занятого писанием. „Что вы там пишете?“ — спрашивает г-н Карамзин и, заглянув, видит список того, что Жуковский приехал купить в Москве. Моченые яблоки, свежие яблоки, арбузы и другие самые разные фрукты. „Э, дорогой мой, — говорит ему г-н Карамзин, — здесь вы уже не найдете и хлеба, так забудьте про все ваши освежительные фрукты“»[378].

Выезжая из Москвы накануне вступления французов (ранее историограф уже вывез свою семью в Ярославль), Н. М. Карамзин встретил у заставы Сергея Николаевича Глинку, яростного противника галломании, издателя патриотического журнала «Русский вестник». С. Н. Глинка ел арбуз и витийствовал перед толпой. Увидев Н. М. Карамзина, он закричал ему: «Наконец-то Вы сознаетесь, что они людоеды, и бежите от своих возлюбленных»[379].

П. А. Вяземский также выехал в Ярославль к жене, которая ожидала их первенца. Из Москвы уезжал кто только мог: в особняках оставались картины, книги, драгоценный фарфор, серебро… Князь П. И. Шаликов не имел средств для отъезда и вынужден был остаться: быть может, он надеялся на то, что просвещенные французы будут вести себя как воспитанные люди.

Последним Москву покидал Ф. В. Ростопчин, который клялся жизнью своей, что неприятель не будет в городе. От предложения некоей дамы составить эскадрон амазонок он отказался, так же как отказался генерал Апраксин от намерения актеров русской труппы «собственными силами защищать столицу»: он «не пожелал обессмертить себя с 20 театральными героями в римских костюмах»[380].

2 сентября войска Наполеона, предводительствуемые самим императором, вошли в Москву. Начались грабежи и погромы.

3 сентября вспыхнул пожар. Огонь бушевал на Красной площади, на Арбате, в Замоскворечье. В ночь на 4 сентября поднявшийся ветер раздул огонь — Первопрестольная вся была объята пламенем. Зарево московского пожара было видно в 100 километрах от Москвы.