Я еще крепче впилась в ступени и зажмурилась.

– Тридцать секунд, Джек, – сказал мне Лютер со смешком. – Если б я знал, что ты этого так боишься, я бы подобрал для тебя башню повыше.

«Давай, Джек. Вперед же, ну. Давай, давай. Надо».

Я дернулась вверх, дотягиваясь пальцами до следующей целой ступени, и сжав ее до белизны костяшек, подтянулась, едва сумев распялить ноги и проволочься животом через метровую прореху.

– Двадцать секунд.

Я карабкалась с максимальной быстротой, уже не допуская роскоши передышек между ступеньками.

– Десять.

Наверху еще три ступени, но снизу уже видны ограждение и мостки вокруг основания бака.

– Пять секунд.

Последние несколько ступеней проплыли, как в замедленном темпе; одолев их, я ухватилась за перильца ограждения, уповая на то, что они меня выдержат (хоть бы повезло), и, перекатившись на мостки, распласталась на спине, недвижно вперясь в темнеющее небо, откуда мое лицо с прежней монотонностью кропили дождинки.

Лютер стал снова вещать мне на ухо, но я дышала так громко, что его не слышала. Лишь спустя полминуты я подала голос:

– Я прослушала, что ты мне сказал.

– Я сказал, что у тебя получилось, Джек. Поздравляю.

Огладив живот, я ухватилась за хилые столбики ограждения и села, расставив ноги. Ширина мостков составляла около метра, и я с тридцатиметровой высоты оглядела бетонные владения Лютера. Вид, что и говорить, впечатляющий.

Ряд за рядом покинутых, обветшалых фабричных домов. Типовая застройка, давно заброшенная.

Насколько хватает глаз, всюду заводские цеха и склады – кирпичные чудища с хоботами труб и пустые парковки, некогда заполненные автомобилями, а теперь превратившиеся в растянутые асфальтовые пустоши.

Мертвое царство.

Насколько хватает глаз, никаких признаков жизни, если не считать узкой полоски возле горизонта, километрах в двух или трех, откуда доносилось еле слышное гудение машин.

С таким же успехом я могла находиться и за тысячу миль – абсолютно беспомощная, в полной власти Лютера.

– Встань, Джек.

Я кое-как поднялась на затекшие ноги, словно пронзенные тысячей иголок.

Мое внимание привлекло тихое механическое жужжание над головой.

Я смотрела в глазок камеры.

Он протягивает руку, касается на экране ее лица и говорит:

– Улыбнись.

Улыбаться я не стала – тем более в направленную на меня линзу, подвешенную над точкой пересечения мостков и лестницы.

Под камерой обнаружилась еще одна медная табличка (единственный пятачок на всей башне, не тронутый ржавчиной):

КРУГ 8: ОБМАН

От таблички мое внимание отвлекли звуки с другой стороны цистерны – что-то вроде цепи, влекущейся по металлической решетке мостков.

С какого именно направления они шли, сказать затруднительно, так как обзор скрадывался округлостью цистерны.

Теперь к звуку добавилась еще и вибрация: шаги по мосткам приближались.

– Лютер, в чем дело? Это не ты там?

Ответа не последовало.

– Лютер!

Шаги близились; было уже понятно, что поступь доносится из-за угла справа. Я начала медленно пятиться, руки выставив перед собой в боевой стойке: давал себя знать приток адреналина и инстинкт, унаследованный нами от пращуров – «дерись или беги».

В поле зрения показалась невысокая сухощавая женщина с серебристой проседью в волосах. Как и на мне, на ней был спортивный костюм, но в отличие от меня, она держала в руке нож с выкидным лезвием, да таким большим, какого я еще не видела. Хотя нет, видела – у Макглэйда. «Колд Стил Эспада» с кривым лезвием. Он таскал его с собой постоянно и то раскрывал, то закрывал, корча из себя крутого метателя ножиков, пока по неловкости не выпустил его из рук, и клинок росчерком не украсил огромный плазменный телевизор, еще один предмет его гордости.

– Она хочет жить, Джек, – сказал мне Лютер. – Очень, очень хочет. Я сказал ей, что если она убьет человека, который взберется на крышу, я ее отпущу. Свое обещание я сдержу, и ее я в этом убедил. Единственный выход для тебя – это убить ее первой.

– Я этого делать не буду, – уперлась я.

– Тогда стой там, а она пусть настругает тебя ломтями.

Женщина продолжала подступать с хищным огоньком в глазах и отстраненностью, намекающей на готовность что-нибудь сотворить.

Твою мать.

Должно быть, этот импульс пробил ее в тот же миг, что и меня: мы обе замерли с открытыми ртами.

– Я вас знаю? – первой спросила я.

– Мне тоже об этом подумалось.

Чистый манхэттенский выговор. Ее голос подтолкнул меня к догадке.

– Синтия Мэттис? – спросила я. – Литературный агент Эндрю Томаса?

Лицо я узнала по фото в блоге.

– Да. А вы?

– Мы несколько дней назад общались по телефону. Я Джек Дэниэлс.

Ее глаза чуть заметно расширились.

– Очно вы не так приятны, – произнесла она.

Уж помолчала бы. У самой в блоге фотка как минимум двадцатилетней давности.

– Ну да. Не накрашена, не причесана. Да и… – я похлопала себя по пузу-арбузу, – еще и беременна немножко.

– Он сейчас нас слушает, – сказала вполголоса Синтия.

Я кивнула: у нее на ухе тоже был наушник.

Потеки косметики у нее на лице напоминали древние русла рек. Если она до этого и истерила (судя по всему, да), то сейчас, похоже, собрала волю в кулак, настроившись на нечто. Была в ней жесткость, явно превосходящая своей интенсивностью переговоры по изданию книжек. Интересно, как долго Лютер продержал ее здесь на ошейнике, готовя к мысли об убийстве. Часы? Сутки? Судя по виду, намокла и продрогла она изрядно.

Ее глаза скользнули на нож, затем опять на меня.

– Хочу быть с вами откровенной, милочка… Могу я звать вас Джек?

– Конечно.

Она стояла в трех метрах от меня, переминаясь с ноги на ногу, как в ожидании теннисной подачи.