– Однако, музыку играть будет, – предположил Афанасий.

– Какую музыку? – не поняла Верка.

– Увидишь.

А медведь, словно услышав их диалог, направился к одиноко стоявшему на склоне, высокому, почти в человеческий рост пеньку старой лиственницы, верхнюю часть которой то ли отломило бурей, то ли срезало молнией. От времени и дождей пенек потрескался и расслоился на длинные щепы, выгнувшиеся в разные стороны. Белогрудый встал рядом с ним на задние лапы, зацепил когтем одну щепу, оттянул к себе и резко отпустил. Сухая щепа завибрировала, как язык огромного варгана, запела, разнося рокот и клекот по ближним распадкам.

– Хомус, однако, Старик играй, – провел параллель с любимым инструментом северян Афанасий. – Хорошо играй.

Они слушали его игру несколько минут, а потом Верка не выдержала, поднялась и зааплодировала. Такого успеха Белогрудый, видимо, не ожидал. Он с размаху сел на зад, повернулся и быстро нырнул в прибрежную полосу тальника.

Даже уже в избушке Верка долго не могла успокоиться, так и уснула с восторженным выражением на лице. Но вскоре улыбка ее погасла: ни с того ни с сего привиделась с недобрым Удаган-Акулина. Она ходила вокруг Верки со своим бубном, негромко била в него колотушкой и еще тише то ли пела, то ли шептала:

Внезапно резко оборвав песню, удаган подошла к Верке, ласково подула ей в темечко и пожаловалась: «Совсем мало силы осталось у Акулины. Даже камлать не могу. Не спасу я никого. Даже Афоню не спасу. Вы уж сами как-то…» И вдруг превратилась в Веркину бабушку, которая тут же принялась отчаянно крестить внучку и шептать какие-то старинные непонятные заговоры.

Неприятный осадок утром с трудом развеяли только воспоминания о вечернем концерте белогрудого хомусиста.

Очнувшись задолго до рассвета рядом с убитым лосенком, Тамерлан торопливо поднялся, осмотрел свою жертву. У горбоносого детеныша была только разорвана шея и выпита кровь. «В лагерь бы утащить, на мясо. Пропадет же… да крик поднимут, умники. Скажут – браконьер, маленького застрелил… Ну и черт с ними, пускай тушенку жрут!»

Поднявшись на водораздел, чтобы сориентироваться, он понял, что ночью сделал огромный крюк и попал в соседнюю долину. Взяв нужное направление, быстро пошел к лагерю: надо было успеть оказаться на месте до подъема.

Шагая вниз по распадку, переплетенному стлаником и наполовину закрытому для глаз, Тамерлан едва не столкнулся с ним нос к носу. Матерый медведь неторопливо поднимался наверх и, кажется, тоже только сейчас заметил человека. Он был заметно крупнее обычных, а главное – почти черного цвета, с белым ожерельем на груди. Оба они на мгновение застыли. Тамерлан знал, что, повинуясь какой-то его тайной силе, зверь сейчас рыкнет и свернет в сторону. Так было всегда. Но белогрудый, кажется, не собирался этого делать. Он, чуть обнажив огромные клыки, так пронзительно глянул на Тамерлана своими по-кошачьи зелеными глазами, что тот первый не выдержал и сошел с тропы. «Ишь здоровущий какой и наглый, – шептал шурфовщик, ускоряя шаг. – Верняк: он в лагерь и приходил. След бы получше глянуть, а то тут на дерне не видно – хромой аль нет…»

Минула уже целая неделя с момента первой невероятной встречи с Ним возле зимовья Афанасия, а Верка так и не могла окончательно прийти в себя. Да еще и вторая поездка к каюру, рыбалка с «концертом» эмоций добавили. И хотя она каждый день вспоминала в мельчайших деталях все подробности таинственной ночи с ангелом, но все же часто ей казалось, что это произошло во сне, привиделось. Задумываясь о своем, Верка отвечала невпопад, беспричинно улыбалась или, наоборот, ни с того ни с сего грустнела. Диметила в маршрутах она слушала теперь рассеянно, блуждая взглядами по обнажениям и пытаясь увидеть туры из черных сланцев, которые почему-то никак не хотели показываться. По вечерам Верка старалась остаться у костра одна и пела что-то печальное.

Вот и сейчас под негромкий перебор струн по лагерю плыла песенка, бывшая популярной несколько лет назад, а теперь уже полузабытая.

Белявский, конечно, заметил, что со студенткой произошли какие-то перемены. И, сидя в палатке над рабочей картой, как бы случайно обронил:

– Что-то наша пташечка репертуар свой поменяла. Не замечаешь? – Он глянул на Диметила.

– Замечаю. Она вообще какой-то странноватой стала. Рассеянной. Сегодня на один образец две этикетки наклеила. Смотрит куда-то в сторону…

Белявский промолчал, давая закончиться песне.

– Не догадываешься, с чем все это связано?

– Н-нет… – Диметил пожал плечами.

– А я вот думаю… – Начальник сделал многозначительную паузу. – Наша девочка просто влюбилась.

– Это в кого же?

– Ну и психолог ты, Вадим! – Белявский улыбнулся, гордясь своей проницательностью. – В кого же ей влюбиться, кроме тебя?! С кем она последние две недели с утра до вечера общается?!

– Да при чем тут я?! – Диметил подскочил и залился краской. – Откуда ты это взял?!

– Да вон оттуда! – Белявский махнул рукой в сторону костра, от которого донеслась первая строчка новой песни:

– Вот-вот, – утверждаясь в своей правоте, торжествующе подхватил начальник, – прямо как у Вадима Николаевича…

Диметил, закашлявшись, схватил сигареты со спичками и выскочил из палатки. Стал чуть в стороне, затянулся горьковатым дымом. Возмущение столь прямолинейным выводом Белявского постепенно проходило, а вместо него стала нарождаться робкая надежда: а вдруг и впрямь все оно так? «Нет, не может быть, – остановил сам себя Вадим. – Какой я объект любви для такой молодой и красивой девчонки?! Еще бы лет пять назад куда ни шло… Хотя я и тогда красавцем не был… Да и не может одному человеку дважды вот так вот повезти! С настоящей любовью… Не может. А ты, старый лысый дурак, свое юное счастье однажды уже упустил! И никто тебе второй шанс не подарит. Хотя Верка чем-то очень похожа на Нее, очень похожа».

Он еще раз глубоко втянул дым, машинально глянул на часы: маленькая стрелка застыла на цифре девять, большая уткнулась в двенадцать. В груди невольно кольнуло: время выхода в эфир, сеанс связи между геологами. Тогда был сеанс. Как и полагалось, у них у всех были свои личные позывные, у Нее – красивый семнадцатый – такой достался. У него – тринадцатый, наверное, как у хронически невезучего по жизни. А впрочем, что красивого в цифре семнадцать? Обыкновенная цифра, разве что на семерку заканчивается. Но тогда этот позывной казался ему самым прекрасным в мире. Стоило прозвучать в эфире «Семнадцатый слушает. Прием», и он готов был ехать и бежать в точку с этими координатами хоть на край света. И бегал, за пятнадцать километров, как мальчишка. Но это уже после того, как у них все произошло и когда их маршрутную пару разделили по разным участкам. А вначале они целый месяц работали вдвоем, через день-два перекочевывая по съемочной площади, и жили в одной палатке. Это был самый счастливый месяц в его жизни.