– Ага. Из соболя, – говорит дядя Саша.

– Сносу не будет ей… и мастью модна. Секлетари, насяльство, носят.

Смотрит Гриша на дядю Сашу, признал его будто, и спрашивает:

– Арынин, как твоя фамилия?

– Арынин, – отвечает дядя Саша.

– А фамилия?

– Арынин, говорю тебе.

– Ну а фамилия?

– Да пошёл ты… привязался.

– Арынин, а Арынин, ты в Англии был?

– А кто меня там ждёт? Чё мне там делать? И я кого там не видал?

– Там наводнение. Людям помог бы… аглисянам.

– Да отвяжись ты… Прицепился. Вот уж заноза-то дак уж заноза.

– А выпить хос? – интересуется Гриша.

– Ачё, есь?

– А ты как думал! – говорит Гриша. – Я зэ куртоську купил тут выгодно, дык обмываю.

– Всем уж известно… во Вселенной.

– Серая. Савьётовая. Запасся на обмыв.

– Да ты яё уж месяц обмывать, она у тебя новее новой должна стать, – говорит дядя Саша.

– Не месяц. Два. Прозег её тут – гладить насял. Гладить-то взялся и уснул…

– Не мудрено… так дёшево досталась.

– Обслаг… Заплату уз поставил.

– А чё не в куртке-то? – спрашивает дядя Саша.

– Сохнет, – отвечает Гриша. – Постирал. Сол в ей, упал. От Колотуя.

– Упасть недолго… В такую сырось, уж и вовсе.

– Пойдём ко мне, – приглашает Гриша дядю Сашу. На меня после перевёл взгляд и говорит: – А ты, Серёга? Ты зэ ессо не обмывал.

– Нет, – говорю. – Работать надо.

– От работы кони дохнут, – говорит Гриша. Смеётся. Чайник так электрический вскипает: пых-пых. Зубов-то нет – кобыла выпердела. – Медведь пусть работает. У него сетыре лапы, а у нас две, и без когтёв. В одной руке долзна быть лозка, в другой – крузка. А по-другому – нет в зызни радости, тока – охота. Когда охотисся, и пить не надо. Я зэ остяк.

– Все это знают.

Отпрянул дядя Саша от изгороди. Вышел вскоре из ограды на улицу.

Выступает за ворота и тётя Луша. Руки в боки уткнула и говорит:

– Пчёл надо составлять, а он направился куда-то! Тока ещё не расфрантился.

– Ты погляди, погода-то, прынцэсса… Я ненадолго.

– И чё погода?.. Как погода. Ещё ревизию не делал… Скоро прояснит. Ветер вон – чуишь? А пчёл положено составить. Осенины, – говорит тётя Луша. – Старое бабье лето закончилось – пора.

– Обдует, обыгат – завтре и составлю. А сёдни злые есчё будут. Осердятся – покусают.

Пошли Гриша с дядей Сашей. Чуть не под ручку. Скрылись в Гришином балке. Дверь в нём была открыта – затянули.

– Холера, – говорит тётя Луша. – Покусают… Тебя, пьяницу, загрызть мало. Скормить мядведю… Может, тошшой-то што, дак есть такого не станет – побрезгат… Ну, тока пусь он мне заявится… Космы-то выдеру седые… Гуран несчастный.

Смотрит на меня тётя Луша, смеётся.

– А ты-то с ними не пошёл чё? – спрашивает.

– Да вот, дрова надо стаскать… успеть до снега.

– А чё уж снега ждёшь?

– На всякий случай.

– Люди вон делом занимаются, а мой… Приди вот тока, лихорадка. – Потыкала палкой в воздух – сердито. Стоит. В одной руке палка. Как посох. Другую – в бок себе уткнула. Не смотрит в сторону балка. Куда-то. Думает о чём-то – похоже.

В Городском краю показалась «Нива». Та, не та ли? Белая. Свернула с асфальта. Направилась в сторону Межника. Та, значит. Вряд ли охотники или рыбаки – хоть и пятница – не вёдро. Та – с этим бампером-то – как у танка. И ждал сегодня. Не было уже неделю. Обычно в это время дня. Туда на чём ещё, на «Ниве» только. Сердце колотится – она.

После дрова дотаскаю. Перерыв надо сделать.

Пошёл в дом. Нагрел чаю. Пью. Дую. Обжигаюсь. Отец ругался на такой, любил чуть тёплый. А матери – той только кипяток. Чай они вместе и не пили. Порознь. Она – с конфетами, подушечками. Он – если стряпанное что-то есть – со стряпаниной, а если нет, тогда простой.

Постучались в дверь.

– Да, – говорю.

Входит.

Надежда. Младшая дочь Веры.

– Здрасте.

– Здрасте. Ты чё? – спрашиваю.

– Мамка послала, – говорит.

– Зачем?

– Полы помыть.

– Ну, удирает, утворяет… твоя мамка. И сам бы помыл. Мой, – говорю. – Вода нагретая в подсобке… скотине ставил. Да я и сам бы. Помыть-то – трудно ли.

Сходил в подсобку, принёс ведро горячей воды. Дал Надежде тряпку.

– Можно, дядя Серёжа, пока полы мою, телевизор включить? – спрашивает. – Чтобы не скучно.

– Тебе чё, скучно?

– Нет.

– Включай.

Включила Надежда телевизор. Новости передают. Сообщают про Калоева. Помню, убил кого-то за границей – про этого. Будет отпущен.

Пошёл я на улицу. Чтобы Надежде не мешать.

Дрова таскаю.

Вышла из дому Надежда, вылила из ведра в лог грязную воду.

– Всё, я помыла, – говорит.

– Во всех избах?! И в спальне?

– В спальне чисто, там не стала.

– Спасибо, – говорю. – А мать придёт, я отругаю.

– Сёдня не придёт. Завтра.

– Знаю.

Ушла Надежда. Забавная. И на Степана вроде походит, в ихродову, в стародубцевскую, но работящая. Бывает. Всех дочерей к работе приучила Вера. Всегда за ней – как лоскутки. Степан – тот тоже неплохой, пить только начал. А с этим так, или уж пить, или работать. А кто и так, пока не выпьет стопочку, и за работу не возьмётся. Да хоть Арынин вон, к примеру. Тому стакана будет мало.

Дрова унёс под навес. Вернулся.

Вываливают из балка Гриша и дядя Саша. Не один за другим – разом. Как братья сиамские. Будто срослись, пока выпивали. На этот… как его там… брудершафт. Не расцепляются. Поют на два голоса. Двадцать второго июня. Ровно в четыре часа. Один в лес, другой по дрова. Зато громко – в ельнике, пожалуй, их слышно.

Тётя Луша, с палкой в руке, стоит возле ворот. Внимательно, из-под ладони, присматривается к поющим. Как будто слышит их, а разглядеть ещё не может.

Подошли певцы ближе. Умолкли.

Тётя Луша замахнулась на них палкой.

– Ух, – говорит, – взяла бы вот обоих отходила бы. Волки и волки ненасытные. Зачем вот пили?

– За столом, – говорит дядя Саша.

– Какой там стол! – говорит тётя Луша. – Поди, за чуркой.