И глухарём любуюсь только – раньше бы тут же его снял. Даже инстинкт не просыпается.

И всё поётся:

Я вижу огни. Вижу пламя костров. Это значит, что здесь скрывается зверь…

Не вслух теперь, даже не шёпотом.

Никакие отвяжется. Не в голове. В голове – о другом – и тоже беспрестанно. На языке. Ни сплюнуть, ни спихнуть.

Слышу вой под собой. Вижу слёзы в глазах. Это значит, что зверь почувствовал страх…

Как оскомина.

Гудит машина. Надсадно. В Попов лог поднимается. Долго. Дорога грязная. Глинистая.

Ездит он раз в неделю туда, на деляну, рабочих своих проверяет и привозит им курева да продуктов – выведал. Рубят лес на Медовом. Большое Сосново и Малое Сосново уже вычистили. А он в Китай кругляк толкает. Но не поэтому, конечно… Мне из сугроба надо выбраться спокойным. Собой – не кем-то… Одному. И обещал-то… Вот и исполню.

Встал. За выскорью. Зарядил ружьё. В левый ствол с пулей патрон вставил, в правый – с дробью.

Сердце своё слышу – как не своё – чьё-то. В такт песне:

Я смотрю в темноту…

Сбивается. Или оно, сердце, или язык. Пресное на нём что-то… прикусил сильно. А то, раз сердце-то, колотится. Как мать говорила-до Кого-то. Само по себе – конечно. До кого уж… Кровь гоняет – всего-то. Стреляю с правого плеча – не помешает.

Дорога близко тут подходит. Промахнуться трудно. Сейчас – невозможно.

Поворачивает машина. Лужа. Колеи глубокие. Машине надо объезжать. С другой стороны пень. Только ко мне чуть не вплотную, не иначе. Был я здесь много раз, обследовал. И места лучше не нашёл. И выскорь эта – ель для меня упала будто, чтобы укрыться мне за корневищем. Может, и есть Он, Бог, раз так устроил.

А если есть, так подсоби… Быть переполненным устал я. Чем бы своим, а то чужим-то.

Солнце за спиной. Отражается в лобовом стекле машины. Ничего за ним не разгляжу – ослепило.

И он меня не видит из кабины – из-за прямого солнца. Полагаю.

Навёл ружьё, держу на уровне.

Стала машина лужу объезжать, сползло солнце со стекла.

И я – себя как будто не признал, кого другого ли – опешил.

Сидит за рулём мальчишка, лет десяти или двенадцати. Правит. Тянет шею. На дорогу. Неопытный. А сам он, этот, тот, кто мне нужен, спит, склонив на грудь голову, на пассажирском кресле. И темя лысое – как зеркальце.

Палец у меня на собачке – не убираю. Перевёл ствол, налепил мушку на темя. Не дрожит – как присохла. И мысль – как спица тонкая – насквозь пронзила. От уха в ухо. Будто оглох. Мысль – не словами. Чем-то. Как будто всплыло что-то – образ чей-то…

Кто-то сказал в суде, вдруг вспомнил. Есть сыну этого… Глухонемой. Чем-то больной ещё. Неизлечимо.

Или привиделось?

Вниз опустил стволы.

Проехала машина. Скоро, не скоро ли – не знаю. Скрылась за поворотом. Не слышу, как гудит. Слышу только песню:

Я смотрю в темноту… Сам пою, другой ли кто-то.

Повесил ружьё на плечо. Не чувствую.

Трясёт всего – от чего-то.

Сел на упавшую ель. Посидел сколько-то. Долго, наверное.

Как улетел глухарь, не заметил. Глянул – нет его на лиственнице.

Пошёл. В сторону дома.

Солнце в глаза. Не отражённое. Давно его не видел – настоящее. В душу как будто проникает – так стосковался. Оказывается.

Иду и обмираю: одно мгновение, и после пропасть. Палец согнуть пытаюсь – подчинился. Один, два, три, четыре раза – сколько хочешь. Теперь уж поздно.

Повторяю про себя слово: «убить», «убить». Смысла его не понимаю. Как будто произносит его человек, который вселился в меня в тот день, в сугробе, на иностранном языке. С утра до вечера произносил, вот уж полгода… С вечера до утра. Ну не на самом деле так, а так мне кажется.

Бобровку по бревну стал переходить. Смотрю в плёс. Вода в нём после дождей мутная. Ни харьюзов, ни гольянов не видно. Снял с плеча ружьё. Бросил его в плёс. Потом – патроны. Булькнули.

Не охочусь – не понадобятся.

Заилит.

Тем же путём прошёл обратно – лесом. Не по дороге.

Ельник миновал. Краем его направился.

К кладбищу.

И тут её, рябины, много. Тут и черёмухи полно.

Постоял на могиле отца и матери. Они рядом. Лежат тихо. Теснятся. Сколько бы их о чём тут ни спрашивал, не было так, чтобы ответили. Помалкивают. Будто сговорились.

Может, не слышу.

Шиповник молодой нарос в оградке. Прийти как-нибудь, вырезать. Завтра. До снега сделать надо будет. Обязательно.

Недалеко от них – Тася.

И сын.

Здесь – близко. Несколько шагов. Как там – не знаю. В одной землице – значит – плотно.

У родителей стоял нормально. Тут вдруг ноги подкосились.

Лежу между. Руками на ту и на другую. В горсти их будто ухватил. Уже не выпущу.

Листья на земле палые. Пахнут. Не убирал я их – из-за дождей. Не отговорка.

Глина. Мягкая. Меж пальцев.

Глаз чем-то колет. Хвоинкой, может быть, кедровой. Кедр – с него упала. Может. Не как ресницей. Остро. Не выколет.

Семь лет тебе исполнилось сегодня. Сын. Ты и сегодня не приехал. Встречал… Не вышел из автобуса. Сапожки кирзовые – вырос бы из них уж. Дёгтем их смазал – стоят… Если воскреснем все… как мать-то говорила… тебе сгодятся.

Тася, родимая, моя слезиночка, моя росиночка, не получилось. И не смогу уже теперь. Если бы сразу…

И хорошо, Серёжа, хорошо. Белка когтями так процокала по кедру – и послышалось. Пришёл сюда уж чуть оглохшим.

Кровь во мне стынет – стосковался.

Белка в ответ мне:

Не тоскуй.

Я ей: да как не тосковать-то!

Шуршит в кроне.

Поднялся.

Посмотрел на своё место – пустует.

Он, сын наш, будет между нами.

Сын, сын, сын – твержу – есть, значит. Произнести: был – язык не справляется. Как «убить», смысл не теряет.

Сын, сын, сын… что это слово значит, знаю.

Пошёл с кладбища.

Не тяжело на душе – неожиданно. Давно так не было.

Человек, который вселился в меня в сугробе, будто остался там, у выскори. Ну, так мне кажется. Больше меня он будто весил. Чуть не лечу – освободился.

Свечерело. В избах яланских засветились окна. Разбросанно. Село большое было – разорилось. Теперь – страшно.

Дым. Не из огородов – сыро, не жгут ботву ещё, – а из печей. Прямой – без ветра-то. Об небо плющится. Внизу серый, в небе – золотой.