В тот вечер Вильямисар впервые после похищения Марухи пришел в гости к друзьям, которые не могли взять в толк, почему он так воодушевился из-за очередного туманного обещания Пабло Эскобара. А падре Гарсия Эррерос к тому времени уже связался со всеми новостными редакциями газет, радио и телевидения. Он просил проявить терпимость к Эскобару, говоря:

– Если мы его не подведем, он станет великим созидателем мира.

И добавлял без ссылки на Руссо:

– По своей природе все люди добры, но могут стать злыми в силу обстоятельств.

А потом и вовсе заявил на пресс-конференции перед множеством микрофонов:

– Эскобар – хороший человек.

В пятницу 17 мая газета «Тьемпо» сообщила, что падре привез от Эскобара письмо, которое в ближайший понедельник намерен вручить президенту Гавирии. Под письмом подразумевались совместные записи, сделанные падре и Эскобаром при встрече. В воскресенье Невыдаванцы выпустили заявление, которое чуть было не потонуло в бурном потоке новостей:

– Мы отдали приказ об освобождении Франсиско Сантоса и Марухи Пачон.

Когда именно их освободят, не уточнялось, однако по радио новость прозвучала как свершившийся факт, и толпы журналистов караулили заложников у порога дома.

Это был финал. Вильямисар получил от Эскобара известие о том, что Маруху и Франсиско выпустят на следующий день, в понедельник 20 мая, в семь часов вечера. А во вторник в девять утра Альберто должен опять прилететь в Медельин, чтобы присутствовать при его сдаче.

Маруха узнала о заявлении Невыдаванцев в воскресенье 19 мая из семичасового выпуска новостей. О дне и часе освобождения не говорилось, но по тому, как вел себя Пабло Эскобар раньше, ожидание могло занять и пять минут, и два месяца. Дворецкий с женой ликовали.

– Ура! Все кончилось! – воскликнули они, вбегая в комнату. – Это надо отметить!

Маруха с трудом уговорила их дождаться официального приказа, который Пабло Эскобар передаст через своего эмиссара. Само известие об освобождении ее не удивило: в последние недели многое свидетельствовало о том, что дела идут на лад. Во всяком случае, они обстояли куда лучше, чем ей показалось, когда ее ошарашили обещанием постелить в комнате ковер. В передаче «Колумбия требует!» появлялось все больше друзей и популярных актеров. Воспрянув духом, Маруха так внимательно смотрела телесериалы, что даже в глицериновых слезах безнадежно влюбленных героев, похоже, усматривала какой-то скрытый смысл. Да и заявления падре Гарсии Эррероса, с каждым днем все более сногсшибательные, указывали на то, что должно произойти невероятное.

Маруха хотела заранее надеть одежду, в которой ее похитили. Она боялась, что ей не дадут времени на сборы и придется предстать перед телекамерами в ужасной тюремной робе – спортивном костюме. Но по радио ничего нового не передавали. Дворецкий, надеявшийся получить приказ до отхода ко сну, явно был разочарован, и Маруха побоялась переодеваться. Зачем выглядеть посмешищем, пусть даже только перед самой собой?

Она приняла большую дозу снотворного и проснулась в понедельник с чувством ужаса, поскольку не сразу сообразила, кто она такая и где находится.

Вильямисар же совершенно не волновался, ибо в письме Эскобара сроки были четко указаны. Он сообщил журналистам дату и время, но они не поверили. Около девяти утра какая-то радиостанция торжественно объявила, что сеньору Маруху Пачон де Вильямисар несколько минут назад освободили в районе Салитре. Журналисты ринулись туда. Но Вильямисар и бровью не повел.

– Ее не станут выпускать в таком отдаленном районе, где может случиться что угодно, – сказал он. – Маруху освободят завтра в безопасном месте.

Репортер преградил ему дорогу и сунул под нос микрофон.

– Странно, что вы так доверяете этим типам!

– Это военная клятва, – ответил Вильямисар.

Самые стойкие журналисты все же оставались в коридорах – а кое-кто и в баре, – пока Вильямисар не выпроводил их на улицу, заявив, что пора запирать дверь. Часть заночевала прямо в машинах и микроавтобусах, припаркованных у дома.

В понедельник Вильямисар проснулся по привычке в шесть утра, к выпуску новостей, но провалялся в кровати до одиннадцати. Он старался не занимать телефон, однако друзья и журналисты трезвонили не переставая. Ожидание заложников было главным событием дня.

Падре Гарсия Эррерос навестил Мариаве и по секрету сказал, что ее мужа освободят в воскресенье. Неизвестно, откуда он узнал об этом за трое суток до первого заявления Невыдаванцев, однако семья Сантосов ему поверила. На радостях падре сфотографировался с Мариаве и детьми, и снимок был опубликован в субботнем выпуске «Тьемпо» в надежде, что Пачо поймет намек. Так и произошло. Раскрыв газету, Пачо интуитивно почувствовал, что переговоры падре завершились успешно. Он провел целый день в нетерпеливом ожидании чуда, наивно пытаясь выудить у охранников какую-нибудь информацию, но потерпел фиаско. Радио и телевидение, постоянно в последние недели муссировавшие тему освобождения заложников, в субботу обходили ее молчанием.

Воскресенье началось так же. Пачо, правда, показалось, что охранники вели себя утром странно, проявляли тревогу, но потом все мало-помалу вернулось в привычную колею. По случаю выходного на обед дали пиццу, по телевизору смотрели кучу фильмов и передач, немного поиграли в карты, немного в футбол. И вдруг, когда никто уже этого не ожидал, в передаче «Криптон» сообщили о решении Невыдаванцев освободить двух оставшихся заложников.

Пачо вскочил и с торжествующим воплем кинулся обнимать охранника.

– Я думал, у меня сердце разорвется! – вспоминает он.

Однако охранник проявил стоическую подозрительность.

– Все равно подождем подтверждения.

Они кинулись переключать телевизор на другие программы: везде говорилось про заявление. По одному каналу даже показали репортаж из редакции «Тьемпо», и Пачо впервые за восемь месяцев ощутил вкус свободы: вспомнил унылые воскресные дежурства в редакции, различил знакомые лица за стеклянными перегородками, увидел и свое рабочее место… Еще раз сказав про заявление Эскобара, спецкор новостей поднес к губам редактора спортивного отдела микрофон, похожий на шоколадное эскимо.

– Как вы относитесь к этому известию?

Пачо возмутился, в нем вдруг взыграл шеф-редактор.

– Что за идиотский вопрос?! Неужели он ждал ответа: «Плохо! Лучше бы Пачо задержали еще на месяц»?

По радио, как всегда, говорили не так определенно, но зато более эмоционально. В дом Эрнандо Сантоса хлынула целая толпа теле– и радиожурналистов, которые брали интервью у всякого встречного и поперечного. Это подхлестывало волнение Пачо. Он вполне допускал возможность, что его освободят прямо ночью.

– Так начались двадцать шесть самых долгих часов в моей жизни, – впоследствии вспоминал он. – Каждая секунда казалась часом.