Вишеня, наконец, уняла кровавые сопли, и Сивый разглядел страдалицу при маслянке. Вовремя убежала. На самом деле прибить мог.

– Толком рассказывай! Хватит причитать!

– Ой, сват, сватюшко, и слова ему не скажи, то ему не так, это не эдак… – Жичиха оборвалась на полуслове, уставилась в угол, как будто там стоял Гюст, и прошептала. – Не пойду домой! Не пойду!

– Меду принеси. – Сам сел подле Жичихи, набросил ей поверх исподницы верховку. – Да что стряслось?

– Ой, оборони, воевода, ой, защити… – Жичиха никак не могла унять икоту. – Не пойду домой, не пойду!

Безрод передал зареванную бабу в руки Вишене. Толку от Жичихи сейчас никакого, а в ласковых Вишениных руках битая жена размягчеет.

– Я к Тычку. Там сночую. Обиходь ее.

Вишеня кивнула.

Тычок притащил из подвала меду, хитро подмигнул Безроду и обстоятельно повел рассказ, косясь на горницу. Должно быть, спит Гюст, умаялся.

– Сам удивляюсь, что он целую седмицу вытерпел. Зверем глядела, поедом ела, говорит, навязался на мою голову, недомерок. То, что не красавец – это душе мучение. И ладно бы только душа страдала. Так ведь и тело мается. Говорит, что раньше в девках была, что теперь замужняя – все едино. Ничего не изменилось. А когда он попросил воды принести, ровно обезумела баба. Орать начала. Кричала, дескать, колодец во дворе, сам иди! Говорит, никогда ни за кем не ходила и теперь не станет. И ка-а-ак даст ему по сусалам! В горнице что-то брякнулось.

Сивый усмехнулся. Известно, что брякнулось.

– А я будто чуял. Говорил ей давеча, остерегись, Жиченька, не доведи до беды. Отмахнулась, дурища. Зубы мне заговорила. Говорит, коровы у тебя ухожены? Отвечаю, конечно, ухожены! Поены, кормлены, доены, разве колыбельную не спел. А когда второй раз у них загремело, сначала тихо было, а потом ка-а-ак даст Жичиха визгу! И опять что-то брякнулось. Только в этот раз… – Тычок хитро подмигнул, – изба вздрогнула. Вбегаю в горницу, а молодая жена на карачках уползает, кровавые сопли по полу возит. Оттнир ее с полу прямо за шеяку одной рукой ка-а-ак вздернет, да второй раз ка-а-ак даст! В стену ушла. Хорошо дом не рухнул. Разок в зубы, разок в ребра. И сдулась Жичиха. Впервые слыхал, как ревет. Насилу вырвалась. Кричит, за водой тебе бегу, только не бей! И вовсе сбежала. Легко ли бабе дружинного своевать?

Сивый усмехнулся. Дура баба. Нет бы жить, поживать, да счастья приживать, она давай свою половину гнобить, соки давить. И додавилась. Летала по избе, как бабочка по весне. Тот недомерок мог голыми руками из одной бабы сделать две, с удара мог вдовцом остаться, хорошо сдержался. Теперь ученая стала, помягчеет. Наверное, всю свою жизнь непуганая проходила. А теперь взяла свое на год вперед. Безрод ухмыльнулся. Совет да любовь!

– А давай-ка, несчитанных годов мужичок, на боковую собираться? Говорят, утро, вечера мудренее.

– Да-а? – лукаво протянул Тычок. – Не слыхал!

Еще три дня Жичиха и носа домой не казала. Стала сине-белая, как полосатый лен на торгу. Губы распухли, схватились кровяной корочкой, нос разнесло будто свеклу, глаза синяками заплыли. На шее остались отметины от железных мужниных пальцев. Куда ни ткни, в синяк попадешь. Жичиха вздрагивала на каждый скрип ворот. Впервые сама оказалась бита. На молоке ожглась, дула на воду. А к исходу третьего дня, когда стемнело, Безрод потащил бабу домой, укутав с ног до головы и оставив только щелочки для глаз. Жичиха вырывалась, мычала что-то невнятное, порывалась убежать обратно. Безрод стращал.

– Тс-с-с! Не шуми! Если соседи услышат, повылазят. То-то животы надорвут от смеха!

Жичиха притихла и замычала как-то глухо, с затаенной мукой. Безрод, прихватив ее за руку будто клещами, подтащил к порогу, втолкнул в избу, закрыл дверь и привалился спиной. Как бы назад не полезла. Прислушался. Вроде тихо. Но вдруг тонко заскрипело волоковое окошко в сенях. Что за диво? Сивый отлепился от двери, заглянул за угол. Так и есть! Видать, совсем стала плоха, если через окно вздумала улизнуть. Ишь, тихонько лезет, дабы не шуметь, пытается выбраться. Ну ладно, вылезет по пояс, а дальше как? То, что у Жичихи идет дальше, ни в какое окошко не пролезет.

– Далеко собралась?

Битая жена замерла ни жива, ни мертва. Углядела Безрода и аж затряслась. Голову просунула, да груди застряли. Мудрено ли?

– Вот хнычешь без слез, а слезы не куда-нибудь – в тело уходят. Распухнешь и застрянешь в окне как пробка в горлышке, ни туда, ни сюда. Тут тебя муженек тепленькой и возьмет. А что, пороть удобно! Сам в тепле, твоя голова на улице, знай, охаживай сыромятиной и криков не слыхать. Тишина-а-а!

Как Жичиха полсебя в окне не оставила, достойно удивления. Выскользнула назад, будто маслом смазанная. Сивый протащил ее через сени, открыл дверь в горницу и втолкнул. Поставил Тычка подпирать дверь, чтобы не сбежала, а сам в один присест осушил чашу воды.

Вытер усы, прислушался. Как будто тихо? Старый балагур хитро пожал плечами. Вроде тихо. Безрод и Тычок, чисто заговорщики, приоткрыли дверь и заглянули в щелку. Стоит бабища, уткнулась в грудь мужу на голову ниже, сопит, хнычет. Гюст жену утешает, гладит по голове. Сивый и Тычок тихонько притворили дверь и выпили в сенях за счастье. Обошлось.

Ладьи к походу подготовили. Корабли стояли на катках в ладейных сараях, жаждали соленой воды. Через несколько дней Безрод в сопровождении дружины уйдет в Торжище Великое. Не своей волей задержался на зиму, зато проводят с почестями. И первыми ласточками полетят красавцы Безрода Проворник и Улльга. На днях снимутся. Но однажды во время трапезы в тереме Сивый встал и поднял чару с заморским вином. Разговоры стихли.

– Один я не одарил тебя к свадьбе, князь. Не руби повинную голову, теперь одарю.

Все кругом замерли. Ждали.

– А в подарок отдаю свои ладьи, Проворника и Улльгу. Не откажи, князь, прими. Верой и правдой будут служить. Тяжело достались и место их тут. В этих берегах.

Отвада слушал молча. Хмурился. Да сам виноват. Думал, все же останется, примет малую дружину, начнет ладейным дозором ходить. А вот уходит. И что станет делать с двумя ладьями на чужбине, один, без дружины? Продаст?

– Без добра возьму, – буркнул Отвада. – Ладьи мои, добро твое.

Сивый усмехнулся и осушил чару. Прибыло княжьими ладьями. Безроду в радость, князю в печаль.

Вишеня словно обезумела. На весь поход, на все холодные ночи в студеном море теплом запасала. Душу открыла, словно кладовую, заходи, бери, сколько сможешь унести. Безрод забирал, и все мало было.

На единственную ладью дружину отобрал быстро. Девятнадцать лесных призраков, уцелевших в битве, даже ждать не стали. Загодя застолбили девятнадцать мест. Сивый не стал отговаривать. Ухмыльнулся. Остальных набрал сам. Пошли с радостью, закисли на берегу. Отвада хотел было набить ладью припасом из княжеских закромов, да места не нашлось. Безрод усмехнулся, и без того трюм набит добром до предела, пришлось даже избавляться. Сивый продал его купцам и боярам. Кормщиком взял Гюста. Он раньше на Улльге ходил, его граппр. Кормило будто приросло к руке оттнира, когда Улльгу вывели порезвиться. Сходили до тихой заводи и назад. Граппр пролетел туда и обратно, как застоявшийся жеребец.