Тычок уже отнес вещи на ладью. Каждый день поднимался на борт, ходил туда-сюда, место себе выбирал. Там сядет, поморщится, затылок почешет, туда пересядет. Потом махнул на все рукой, решил в трюме пересидеть. И мягко, и тепло. Только вот темно. Да не беда. Никогда не ходил морем, не знал, как оно там. Говорили, дескать, мутит поначалу.

В день перед походом князь устроил проводной пир. Сам не свой был, глаза подозрительно блестели. На людях крепился, а как один остался, прослезился. Даже хмель Отваду не брал. Бояре и те звенели в голосах неподдельной горечью. Сивый будто удачу приманил – от полуночника отбились, с боярством у князя наладилось. Не отпустить бы вовсе, чтобы удачу с собой не увез. Но делать нечего.

Походники ушли отсыпаться засветло. Утром садиться за весла да целый день грести, ветру помогать. Пили немного, а на заре свежий ветер и остатний хмель выветрит. Вои разбрелись по женам и подругам. Вишеня не знала, доведется ли свидеться, вперед не загадывала, просто гнала черные думы прочь. Перед походом баню истопила, парила Безрода до седьмого пота, хлестала березовым веником с липой и калиной, гнала прочь хворь-усталость. Умяла ровно глину, лепи, что хочешь. Сивый тем же отдарил. И заставил говорить, говорить… Будто утонул в Вишенином голосе – и слушал, слушал…

Весь город высыпал на пристань, – проводить воеводу застенков. Думали, станет Безрод водить малую дружину, да, видно, не судьба. Жертвенный бык уже стоял на берегу. Полным мехом его крови и бычьим сердцем одарят походники Морского Хозяина, чтобы легкая волна легла под киль, а ветер крепко надувал парус. Вишеню Сивый не пустил на пристань. Да и сама не пошла. Провожают тех, кого ждут, кто вернется. Осталась дома, снова одна в четырех стенах. Уставшая, исхудавшая, опять вдовая. Но как будто дышать легче стало, точно камень с души отвалился. Едва не придавил. Вишеня за чарой меду шепотом пожелала счастья той неведомой, что пойдет однажды с Безродом по жизни плечо к плечу, не убоясь холодных глаз. Сивый с одного удара поразил быка в самое сердце. Зверь глухо заревел, рухнул на колени и тяжело завалился набок. Дружина доделает остальное. Доброе начало, верно меч пошел. Пусть так же пряма и удачлива станет дорога. Безрод подошел к Отваде и принял чару. Попросил у богов попутного ветра. Попросил удачи. Все остальное сами возьмут. А, отдавая пустую чару, наклонился к Отваде и что-то прошептал на ухо. Князь расплылся в широкой, довольной улыбке. – О-го-го! – рявкнул Отвада во все горло и подбросил чару вверх, точно неразумный отрок. – Отец! Люд на пристани оглушительно завторил князю, выбросил шапки вверх: – О-го-го! Стюжень, улыбаясь, кивнул, Сивый усмехнулся верховному и холодно пожал плечами. Дружина заняла места за веслами. Безрод с размаху бросил в крутой ладейный бок глиняный кувшин с пивом, последнее Вишенино «прощай» и по шаткому мостку вбежал на Улльгу последним. Хотел тихонько сняться, без шума и криков. Проснется Сторожище поутру, а седого, да худого и след простыл. Не вышло. Не дали. Кувшин с глухим треском раскололся, медовое пиво залило бок Улльги. Выйдут в море, слижет мед Морской Хозяин, останется доволен. Добрый мед. Стюжень встал у причальной веревки со старым мечом. Ворожец одним взмахом оборвет связь походников с берегом. Верховный стоял, уперев меч в землю и положив руки на набалдашник, – оба старые, огромные, непослушные времени. Выпрямился, занес клинок над головой, на мгновение замер и обрушил клинок на чурбак с намотанной на него толстой веревкой. Старый, тяжелый меч разнес чурбак надвое вместе с веревкой. Придется новый ставить. Убрали сходни, первая сажень легла под киль, вторая, легко встрепенулся парус. Вои налегли на весла, Улльга рванул вперед и скоро исчез в туманной утренней дымке, что укутала всю губу. Последними походников проводят сторожевые ладьи, в таком туманище они всегда «пасутся» у входа в залив. Улльга вплыл в туман и скрылся из виду. Только скрипели впереди весельные замки, да мерный плеск прилетал из-за пелены. Если целый день идти морем на запад при попутном ветре, к вечеру дойдешь до конца боянских земель. Там они острым углом обрываются резко на полдень. Говорят, боянские земли огорожены с запада грядой гор и, сказывали, будто очень высоки те горы. Издалека видать. А если из Сторожища податься на восток, через три дня пути дойдешь до Торжища Великого. – Нам бы в течение попасть, – сетовал кормщик. – Всяко легче станет.

– То, что на полуночи? Большое? – Безрод встал из-за весла.

– Нет, другое. Найти его трудно, – больно узко. – Гюст почесал затылок, сбив шапку на нос. – Ищешь всякий раз, будто живчик на теле умирающего. И проскочишь, не заметишь.

– Много выгадаем?

– За полдня поручусь.

– А узнаешь?

– Помирать стану – весельный ход от парусного отличу вслепую.

Сивый подумал и кивнул.

– Ищи.

Гюст положил граппр на полночь. Безрод со светочем спустился в трюм. Кругом уже давно открытое море, позади спокойная губа, волны подросли. Как там старик? Не укачало, не замутило? В груде рухляди, зарывшись в меха по самые глаза, лежал Тычок. Укачало все же старого. Даже глаза закрыл. Сивый подошел поближе и замер. Укачало, да как-то странно. Лежит, калачиком свернулся, руки под щеку положил, губы надул. Спит. Да похрапывает. Разве не улыбается, хотя… Безрод отбросил медвежью шубу. Так и есть! Улыбается. Спит, похрапывает, да улыбается. И качка ему не в тягость, и скрип деревянных ребер Улльги не помеха. Погиб в Тычке мореход. Старый ни разу не был в море, однако судьбы не избежать. На склоне лет все-таки вышел. Если суждено вымокнуть в морской воде, – хоть разок, а вымокнешь. Сивый осторожно укрыл несчитанных годов мужичка шубой. Пусть спит. Брюхо заурчит, сам вскочит. Солнце вошло в полдень. На море распогодилось, ветрище разметал облака. Скоро бросят весла и пойдут на одном только на парусе. Гюст будет искать течение. – А что, оттнир, хороша ли жена? – заговорщицки подмигнув остальным, повел Щелк. – Довольно хороша. – Гюст не отрывал глаз от пенного следа под кормилом. – Широка ли душа, – продолжал Щелк. – Сердце велико? – Не отнять. – Гюст поднял глаза. – Ну да, оторвался ты от жены, а разве найдешь крохотное течение после такой бабы? Улльга закачался на волнах, – так его раскачал дружный гогот. Вои бросили грести и повисли на веслах. Падали со скамей и катались по проходу от носу до кормы. Гюст и сам не сдержал улыбки, лишь представил себе мощный живчик на широченной груди жены, и против того – неуловимое дыхание течения. Да, можно и промахнуться. Даже Тычок проснулся. Разбудили старика. Вылез из трюма заспанный, глаза трет, ничего не понимает. Стонут, по палубе валяются, корчатся. Неужели ранены? А где враги? И болью не пахнет. А когда уразумел, что к чему, едва обратно не свалился. Расхохотался прямо на ступенях из трюма на палубу.

– Суши весла! – крикнул Гюст. Теперь все внимание на море, на пену под кормой да на собственное нутро. Стихли разговоры и смешки, кормщика больше не отвлекали пустяками. Что называется, шли наощупь. – А чем тебе большое течение не угодило? – тихо прошелестел Безрод.