Она приподняла согнутую ногу, прижала внешнюю часть бедра к своей груди и возвратным движением выпрямила ногу, разогнув колено. Голая пятка врезалась в нижнюю челюсть Поветкина. Удар отбросил главрежа в сторону, на матерчатую ширму. Перевернувшись всем корпусом набок, Лариса успела вдогонку влепить второй удар, левой пяткой в нижнюю часть живота, чуть выше лобковой кости. Главреж вскрикнул, еще не понимая, какая неведомая могучая сила, причинив невыносимую боль, бросила на пол. Падая, он ухитрился прикусить кончик языка, рот наполнился вязкой солоноватой жижей. Поветкин растянулся на ширме, загребая руками, как тонущий пловец, плюнул кровью на светлую ткань, стараясь сообразить, что произошло. Обветшавший потолок рухнул на голову или пол, как палуба тонущего корабля, поднялся к небу?

Поветкин застонал, выбираясь из нокаута, разлепил тяжелые веки. В гримерке прежние тишина и полумрак, светят лишь две лампочки над туалетным столиком. А женщина, которую он считал добычей опытного охотника, уже натянула юбку и застегивает пуговицы блузки. Позабыв о боли, Поветкин встал на колени, ухватившись за подоконник, поднялся на ноги. Лариса стояла спиной к нему, поворачивая ключ в двери.

— Ты куда? — заорал Поветкин, уже понимая, что это сражение проиграно и никакими словами дело не поправишь. Он облажался, он что-то упустил из вида, что-то главное. — Ну, куда ты? Стой… Стой, тебе говорят. Иначе…

Он увидел перед собой темный прямоугольник распахнутой настежь двери. На полу валялась сумочка, туфли со сломанными каблуками, его скомканный пиджак и рубашка. Поветкин на секунду поверил, что девушка сейчас вернется, и недоразумение каким-то образом разрешится, но тут же отогнал глупую мысль. Шагнул вперед, остановился на пороге гримерки, держась за косяк. Низ живота тянула тупая боль, язык кровоточил.

— Сука чертова, — прокричал Поветкин в темноту. — Ты еще сто раз об этом пожалеешь, так и знай. Хрен на рыло ты в этом театре получишь, а не приличную роль. Тупая идиотка. Обратно не возвращайся. Сволочь.

Лариса бежала темным коридором и захлебывалась слезами. Выскочив на лестницу, остановилась на площадке между первым и вторым этажом, вспомнив, что оставила в гримерки все свои вещи. Через минуту полусонный старик вахтер распахнул дверь служебного подъезда перед босоногой девушкой с заплаканным лицом, одетой в светлую блузку, заляпанную кровью.

— Черти вас тут носят, — зевнул старик и, выпустив девушку на улицу, задвинул щеколду. — Господи, когда же покой наступит?

Лариса перебежала на противоположную сторону улицы, где в машине ее ждал Дима Радченко. Рванув дверцу, она упала на заднее сидение. Дима оглянулся, включил свет.

— Чего случилось? — он протянул девушке носовой платок. — Ты что, с лестницы упала?

— Поехали, Дима. Ради бога, поехали отсюда.

— Нет, сначала ты скажешь, что случилось.

— Случилось то, что Поветкин без моего ведома уже зачислил меня в свои любовницы. А мне об этом решил сообщить в последнюю минуту. Перед тем, как спустить с себя трусы. Но не получилось…

Радченко нагнулся, вытащил из-под сидения монтировку. Он уже толкнул дверцу, когда Лариса вцепилась ему в плечи.

— Не надо, Дима, — крикнула она. — Не делай того, о чем будешь жалеть всю оставшуюся жизнь. Я прошу тебя… По крайней мере, не сейчас.

— Ты хочешь, чтобы я утерся? Будто ничего не было?

Радченко бросил монтировку на резиновый коврик.

— Говорю же: не сейчас. Я сама все решу с Поветкиным.

* * *

Оставшись один в гримерке, Поветкин побродил по комнате. Он медленно приходил в себя, остывал, словно огромный самовар. Злость, душившая его, понемногу отпускала, муть, поднявшаяся со дна души, улеглась. Он поднял с пола и положил на гримерный столик мобильный телефон, сумочку, наклонился, чтобы поднять тюбик с кремом, тут взгляд задержался на книжке в кожаном переплете, лежавшей возле ширмы. Он взял книгу в руки, перевернул несколько страниц. Это ежедневник Ларисы, странички исписаны аккуратным почерком, почти без помарок. Так, как… Очень интересно. Вот какие-то записи о театре, о балетмейстере, вот о декорациях…

Подхватив пиджак, Поветкин вышел из гримерки, поднялся на третий этаж, темным коридором добрался до своего кабинета. Усевшись за стол, включил лампу. Здесь Лариса пишет о старой постановке, в которой ей досталась унизительно маленькая роль. Здесь она останавливается на недостатках нового спектакля «Золотой век». Все это можно будет прочитать в другой раз, если будет настроение. Интересно, что она написала о нем, какую характеристику дала главному режиссеру? А это что?

Поветкин медленно водил взглядом по строчкам. «История Саши Бобрика началась как заурядное приключение, где, кажется, заранее известны все сюжетные ходы, придуманные самой жизнью. Но постепенно, обрастая все новыми обстоятельствами, перипетиями сюжета, приключенческая история превращалась в захватывающую драму…»Поветкин перелистал исписанные страницы. Много же Лариса накатала про этого Бобрика. Пожалуй, целая повесть. Режиссер продолжал, слюнявя палец, переворачивать прочитанные листки, чувствуя, что чтение постепенно захватывает его.

«Черный бумер, появившись ниоткуда, из мрака ночи, переехал судьбу Бобрика, его жизнь, привычки, — писала Лариса. Эта машина, точнее, ее водитель и пассажиры, превратились в абсолютное воплощение зла, некий мистический образ. Это нечто неуловимое, как фантом, страшное и притягательное, как притягательно само зло». Бросив чтение, главреж прошелся по кабинету.

— Черный бумер, — сказал он вслух. — Воплощение зла…

Он снова упал в кресло, забыв о времени, продолжил чтение.

* * *

Под вечер Элвиса выдернули из камеры и повели в административное помещение. Контролер, открыв дверь следственного кабинета, показав пальцем на табурет, приказал ждать и загремел ключами. Здесь было свежо, форточка зарешеченного окна оказалась приоткрытой. Стекло густо замазано краской, но по звукам, доносившимся из внутреннего двора тюрьмы, можно догадаться, что короткое бабье лето кончилось, и дождь зарядил надолго. Поставив локти на стол, Элвис опустил подбородок на раскрытую ладонь и с грустью задумался о том, что его дело оказалось куда хуже, чем можно было предположить еще несколько дней назад.

Иногда, особенно ночами, Элвису казалось, будто он попал в бурлящий водоворот, который засасывает его на самое дно глубокой реки, и выбраться живым из этой водяной воронки чертовски трудно. Все силы уходят лишь на то, чтобы держаться на плаву, но этих сил с каждой минутой остается все меньше, а спасительный берег почти не виден. Следователь прокуратуры юрист второго класса Олег Иванович Золотарев работал ударными темпами, тощее дело пухло как на дрожжах. Пару дней назад было проведено опознание Элвиса тем самым мужичком в кепке Василием Павловичем Соловьевым, который встретился на дороге, пытался задержать Элвиса и в потасовке с ним лишился двух передних зубов.

В присутствии понятых, трех контролеров следственного изолятора, Элвиса и еще двух подследственных из разных камер усадили на стулья, затем в комнату ввели Соловьева. В присутствии публики и начальства мужик мялся и потел, когда следователь разъяснял права и обязанности всем участникам опознания. Секретарь, женщина неопределенных лет в синем пиджачке, похожим на прокурорский китель, не поднимая взгляда от бумаги, под диктовку Золотарева строчила протокол: «На вопрос следователя, нет ли среди людей, предъявленных Соловьеву для опознания лица, о котором он давал показания на предыдущих допросах, он, внимательно осмотрев предъявленных ему лиц, указал на гражданина Самойлова Леонида Николаевича по прозвищу Элвис и заявил…»