Предположения Притчарда насчет Гаскуана основывались на знакомстве самом что ни на есть шапочном – на одном-единственном разговоре, если на то пошло. Судя по Гаскуановой надменной манере держаться и по безупречному стилю в одежде, Притчард решил, будто тот занимает в магистратском суде пост весьма важный, но на самом-то деле секретарь мало за что отвечал. Главной его обязанностью было всякий день взыскивать залог в тюрьме при полицейском управлении. Сверх этого, Гаскуан целыми часами напролет заносил в реестр пошлины и сборы, вел учет квитанциям на разработку участков, рассматривал жалобы и время от времени выполнял распоряжения комиссара.

Скромная должность, что и говорить, но Гаскуан в городе объявился не так давно: он был доволен, что подыскал себе хоть такое место, и нимало не сомневался, что недолго ему суждено получать лакейское жалованье.

Гаскуан не пробыл в Хокитике и месяца, когда впервые увидел Анну Уэдерелл – закованную в кандалы, на полу тюрьмы Джорджа Шепарда. Она сидела, прислонившись спиной к стене, сложив руки перед собою. Широко открытые глаза лихорадочно блестели. Влажные пряди волос, выбившись из-под заколки, липли к щеке. Гаскуан опустился перед ней на колени и, повинуясь внезапному порыву, подал руку. Она крепко ее стиснула, притянула молодого человека еще ближе, так чтобы он оказался вне поля зрения начальника тюрьмы, который сидел у двери с винтовкой на коленях.

– Я могу внести залог, – прошептала она, – могу собрать денег, но ты должен мне поверить. И вот ему нельзя говорить, откуда они.

– Кому? – переспросил Гаскуан, тоже понижая голос до шепота.

Не отводя от него глаз, девушка кивнула в сторону начальника тюрьмы Шепарда. Крепче сжала пальцы, поднесла его руку к своей груди. Секретарь вздрогнул, едва не вырвал руку, но тут же ощутил под ладонью то, о чем она пыталась ему сообщить. Что-то прощупывалось под тканью в области ребер. Гаскуан подумал было, это что-то вроде кольчуги, да только с кольчугами он в жизни не имел дела.

– Золото, – шепнула Анна. – Это золото. По всей длине корсетных косточек и под подкладкой, везде. – Ее темные глаза умоляюще вглядывались в его лицо. – Золото, – повторила она. – Не знаю, как оно туда попало. Оно было там, когда я очнулась, – зашитое в платье.

Гаскуан недоуменно нахмурился:

– Ты хочешь внести залог золотом?

– Я не могу его достать, – зашептала она. – Только не здесь. Без ножа не получится. Оно ж все внутрь вшито.

Их лица почти соприкасались; Гаскуан чувствовал сладковатый душок опиума, точно сливовый привкус, в ее дыхании.

– Это твое золото? – тихо осведомился он.

Лицо ее исказилось отчаянием.

– Какая разница? Это ж деньги, нет?

– Эта шлюха вас задерживает, мистер Гаскуан? – донесся из угла гулкий голос Шепарда.

– Нет, что вы, – возразил Гаскуан.

Анна выпустила его руку, Гаскуан выпрямился, шагнул назад. С деловым видом извлек из кармана кошелек – словно так и надо. Взвесил его на ладони.

– Извольте напомнить мисс Уэдерелл, что мы не принимаем залог под обещание, – произнес Шепард. – Либо она вносит деньги здесь и сейчас, либо остается тут, пока кто-нибудь не соберет для нее необходимые средства.

Гаскуан внимательно пригляделся к Анне. У него не было никаких причин прислушаться к просьбе этой женщины, равно как и поверить, что плотная прослойка, которая прощупывалась под корсетом, и в самом деле золото, как она уверяла. Он знал, что должен немедленно пожаловаться на нее начальнику тюрьмы, обвинить в попытке склонить его к нарушению служебного долга. Он должен вспороть ее корсет охотничьим ножом, что носил в сапоге, – ведь если она таскает на себе чистое золото, так явно не свое. Она – шлюха. Она задержана за пребывание в состоянии опьянения в общественном месте. Платье у нее в грязи. От нее разит опиумом, и под глазами залегли фиолетовые тени.

Но Гаскуан взирал на нее с состраданием. Его внутренний рыцарственный кодекс заставлял его глубоко сочувствовать людям, оказавшимся в отчаянной ситуации, и исполненный муки молящий взгляд огромных глаз всколыхнул в нем участие и любопытство. Гаскуан верил, что справедливость должна быть синонимом милосердия, а не его альтернативой. А еще он считал, что милосердный поступок диктуется внутренним чутьем прежде, чем каким-либо законом. В нежданном порыве жалости – а это чувство всегда захлестывало его потоком – Гаскуан решил выполнить просьбу девушки и защитить несчастную.

– Мисс Уэдерелл, – проговорил Гаскуан (он понятия не имел, как заключенную зовут, до того как начальник тюрьмы упомянул это имя), – сумма вашего залога определена в один фунт и один шиллинг.

Он держал кошель в левой руке, а реестр – в правой; теперь он, словно бы перекладывая реестр из одной руки в другую, воспользовался им как щитом, достал из кошелька две монеты и вложил их в ладонь. Затем вновь перехватил кошелек и реестр правой рукой, а левую протянул вперед, ладонью кверху, прижимая монеты большим пальцем.

– У вас наберется эта сумма из тех денег, что, как вы мне продемонстрировали, спрятаны у вас под корсетом? – проговорил Гаскуан громко и отчетливо, словно обращаясь к слабоумному или к ребенку.

В первое мгновение она не поняла. А затем кивнула, пошарила между косточками корсета, сделала вид, будто что-то вытащила. Поднесла сложенные щепотью пальцы к ладони Гаскуана; тот убрал большой палец, кивнул, словно остался вполне удовлетворен появившимися в его руке монетами, и зарегистрировал внесенный залог в реестре. Затем со звяканьем опустил монеты в кошель и перешел к следующему заключенному.

Этот добрый поступок, столь нетипичный для тюрьмы Джорджа Шепарда, для Гаскуана был делом не то чтобы непривычным. Ему доставляло удовольствие завязывать дружбу с прислугой, с детьми, с нищими, с животными, с женщинами-дурнушками и мужчинами-изгоями. Его любезность неизменно распространялась на тех, кто на любезность не рассчитывал: он никогда не бывал груб с человеком ниже себя по положению. Однако с представителями высших классов он дистанцию не сокращал. Не то чтобы он держался неприветливо, но в манере его ощущалась пресыщенная удрученность и отсутствие какого-либо интереса; такая практика, даже не будучи продуманной стратегией в прямом смысле слова, снискала ему немалое уважение и обеспечила место среди наследников земель и состояния, как если бы он нарочно задался целью проникнуть в эти круги.

Вот так Обер Гаскуан, незаконнорожденный сын английской гувернантки, выросший в мансардах парижских сблокированных домов, вечно одетый в обноски, навсегда сосланный к ведерку для угля, ребенок, которого то бранят, а то игнорируют, с течением времени приобрел вес как обладатель пусть и ограниченных, но приличных средств. Он возвысился над собственным прошлым, а между тем он не был ни честолюбив, ни вопиюще удачлив.

Облик Гаскуана представлял собою причудливый сплав разных классов, высших и низших. Гаскуан развивал свой ум с той же дотошной требовательностью, с какой ныне заботился о своем туалете, – то есть согласно продуманной, но несколько устаревшей системе. Он питал истинную страсть к книгам и книжной учености – такая страсть знакома лишь тем, кто сам работает над своим образованием; и страсть эта, изначально приватная и целомудренная, тяготела к благоговейному экстазу и к презрительной надменности. Характер его был исполнен глубокой ностальгии – не по собственному прошлому, но по ушедшим эпохам; он скептически взирал на настоящее, страшился будущего и бесконечно сожалел об упадке мира. В целом он напоминал хорошо сохранившегося престарелого джентльмена (на деле ему исполнилось лишь тридцать четыре), чья жизнь комфортно, но приметно клонится к закату; сам он отлично понимает, что стал сдавать, и это либо забавляет его, либо погружает в меланхолию, в зависимости от настроения.