* * *

Вот и тихо стало в храме, и высокий дьячок уже гасит свечи, а другой гремит связкой ключей, и лишь слышно, как где-то за дверью кто-то покашливает старчески.

Тяжело передвигая ноги по квадратным гранитным плитам, из двустворчатой двери выходит священник Агафон и бросает удивленный взгляд на единственного прихожанина, все еще неподвижно стоящего под огромной и темной железной люстрой.

– Вечер добрый, батюшка, – робко говорит Гаевский, и прикладывает руку к груди, – прошу вас поговорить со мной… Беда у меня… Грешен я…

Агафон что-то бурчит себе в бороду и показывает рукой Гаевскому на складные двери, за которыми – задний предел храма. Там Агафон, тяжело кряхтя, опускается в расшатанное самодельное кресло из голого желтоватого дерева.

– Садитесь и рассказывайте, что у вас, – говорит он устало Гаевскому, зажигая толстую, наполовину оплавленную свечу. И Гаевский рассказывает, рассказывает, рассказывает тихим исповедальным тоном. А когда закончил, взял паузу, все так же, с надеждой глядя в глаза священника, и спросил:

– Как мне быть, батюшка, как жить? Как грех свой искупить… И можно ли?.. И как жену загулявшую простить…

– Вы простите – и вам простится, – сухим тоном прерывает его Агафон, – а муж за нераскаянный грех будет отвечать. Прелюбодействующий Царства Небесного не наследует…

Агафон покашливает в руку и хмуро смотрит на Гаевского. Его хрипловатый старческий голос в тишине заднего предела звучит сурово:

– Я давно приметил, что вы как-то странно в наш храм ходите… По воскресным дням сопровождаете сюда супругу свою, поставите пару свечек, постоите две минуты, покреститесь, – и на выход… А жена ваша на службу остается… Вы можете это как-то объяснить?

Гаевский выдавил из себя:

– Мне непросто идти к храму… Я был и пионером, и комсомольцем, и коммунистом… У меня партбилет дома… в винном баре лежит… Вы должны понять меня…

– Понимаю, понимаю, – уже потеплевшим тоном говорил Агафон, – хорошо, что вы искренни в стенах этих… Ну а теперь слушайте. Если предающийся блуду прежде брака осуждается и наказывается то тем более – после брака… Ибо здесь бывает двойное и тройное преступление – это тяжелее всякого греха… Великий учитель Церкви святой Иоанн Златоуст говорит нам, что здесь – грех против собственного тела и нарушение седьмой заповеди «не прелюбодействуй». Здесь – нарушение и восьмой заповеди, гласящей: «не кради», ибо тело твое, – как говорит Златоуст, – есть ее, жены, собственность и собственность драгоценней всякого имущества… Не обижай же ее в важнейшем предмете и не наноси ей смертельной раны. Но, если презираешь ее, то побойся Бога, который не сможет спасти тебя и простить за такие грехи…

Агафон осудительным взором вперяется в виноватые глаза Гаевского и продолжает свой приговор:

– Здесь – нарушение и девятой заповеди – «не лжесвидетельствуй», ибо прелюбодей обычно лжесвидетельствует о себе своему супругу…

Здесь – нарушение и десятой заповеди, гласящей: «не желай жены ближнего твоего…». Святой Иоанн Златоуст говорит нам, что «…нет подлинно ничего постыднее человека, который блудодействует после брака»…

А еще, грешный сын мой, помни мудрую притчу… Вот она…

Тут Агафон набросил на нос очки с толстыми линзами, шелестнул страницами какой-то заношенной церковной книги и хорошо поставленным дикторским голосом, стал читать: «Мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее; но последствия от нее горьки, как полынь, остры, как меч обоюдоострый…».

Агафон захлопнул книгу и добавил:

– Вот так, сын мой. Но мне кажется, что вы мне не все еще рассказали. Не держите в себе, вам будет легче.

– Кажется, я буду отцом внебрачного ребенка…

– О, как же далеко вы в своих грехах зашли! Какой тяжелый крест вы на себя взвалили!

Голос Агафона снова сделался прокурорским:

– А теперь несите этот свой крест достойно… До скончания века своего несите.

«У меня и другое несчастье – жена загуляла», – хотел было снова сказать священнику Гаевский, да почему-то передумал.

Гаевский уже выходил из храма, когда Агафон окликнул его и сказал:

– Подойдите ко мне… У меня есть вопрос к вам… Скажите мне, как на духу… Если вы занимались блу-додействием, то любили ли вы свою законную жену? Вы тело ее или душу любили?

Гаевский молчал.

Он не знал, как ответить на эти вопросы. Поклонился священнику и вышел из храма. «Странное это слово – «блудодействие», – думал он, делая круги по церковному двору, под древними стенами, иногда поглядывая вверх, где над золоченым куполом возвышался крест, – «блудодействие… блудодействие»… В русском языке это слово звучит по-другому»…

* * *

Сумбурные мысли про жену, которую он провожал каждое воскресенье в храм, роились в его голове. Эти ее походы в церковь уже много лет втайне радовали Гаевского, – набожность Людмилы была для него своего рода страховкой от того самого «блудодействия»… Все эти годы он жил с ней, не допуская даже тени мысли, что она может пойти гораздо дальше флирта. А теперь оказывается, что он заблуждался, и теперь жестоко наказан за эту свою глупую уверенность. «Значит, ее женский инстинкт оказался выше веры, – думал он, делая очередной круг под стенами храма, – и Библия на ее прикроватной тумбочке – фарс?.. Эх, знать бы мне, что говорит Людмила Агафону, когда после причащения становится перед ним на колени в углу и что-то там исповедальное бубнит скороговоркой…»

Но ведь у Агафона про это не спросишь. А если даже набраться наглости и спросить, – все равно ведь не скажет. Тайна исповеди.

* * *

Уже было темно, когда Гаевский возвратился домой.

Он снова стоял на балконе, курил и вспоминал все, что слышал от священника. Вспоминал: «Если вы занимались блудодействием, то любили ли вы свою законную жену? Вы тело ее или душу любили?».

Он вспоминал эти вопросы Агафона и злился на себя из-за того, что не смог ни тогда, в храме, ни даже сейчас дать ответы.

«Конечно, любил… Конечно, любил, – нервно думал он, – если бы не любил, то и не женился бы на ней»…

Тут он почувствовал какую-то нестыковку в мыслях своих… Возможно, от того, что слово «любил» принадлежало прошедшему времени. Оно было похоже на холодную, сырую, не догоревшую головешку, лежавшую среди седого пепла давно остывшего костра. «Но сейчас, сейчас, сейчас, – лихорадочно и мрачно думал он, – люблю ли я ее? После всего, что случилось? А любил ли я ее до того, как это случилось? Любил ли душу? Или любил лишь тело ее?..»

Он задавал, задавал, задавал себе вопросы и не находил на них такие ответы, которые бы устраивали или хоть как-то оправдывали его.

Ему почему-то вспомнился прошлогодний санаторный пляж на Черном море, свирепая жара, белый песок, мерный шум накатывающихся на берег волн.