тона. Игриш перевернулся на спину, изо всех сил пытаясь восстановить дыхание, но неугомонное сердце долбилось о грудь и виски, словно вопило об опасности. Чтобы хоть как-то смочить губы и унять жажду, он принялся собирать с травы росу.

Бесенок сидел в отдалении, откинув голову назад, и был чем-то страшно занят. Сначала Игриш не обращал на него внимания, озабоченный вылизыванием росистых ладоней, но странное поведение спутника не оставило мальчика равнодушным.

— Эй, Милош, — окликнул его Игриш, все еще не вполне отдышавшись и проглатывая слова. — Ты в порядке?

Тот не ответил, словно вообще забыл о существовании взволнованного товарища — как-то странно дергался и слегка постанывал. Игриш еще несколько ударов сердца наблюдал странную картину, не сдержался и решительно направился к другу.

— Милош, тебе плохо?.. — спросил он, надеясь тронуть того за плечо, но только взгляд упал Бесенку между ног, как слова разом покинули его голову.

— Ты чего пялишься, балда?! — поднял веки рассерженный Бесенок, не прерывая своего занятия. К носу он прижимал белую тряпку, которая еще недавно служила Хлое рубахой. — Вали и не мешай мне!

Игриш послушно отошел подальше и оперся спиной о дерево, думая выждать пока Бесенок не закончит. Но тут пальцы наскребли в кармане находку — колокольчик с волос Ванды. Он поднес его к уху — и не выдержал.

…

— Закончил? — спросил его подошедший Милош, насмешливо поглядывая на Игриша из-под густых ресниц. — Или еще подождать?

— Неа. Я все.

— Вот и славно, — прыснул Бесенок и принялся натягивать на себя рубаху Хлои. — Пошли, коли все довольны.

Глава 25

Хель была недовольна. Нет, ведунья была просто в ярости, когда выяснила, чем две ее товарки занимались в бане с их нежданным гостем — а еще хуже было то, что она узнала обо всем последней.

У одноглазого не было и тени сомнения в том, что если бы ведунья заявилась раньше, то его бы истязали аж три женщины разом, и он бы вообще оттуда не вылез. Но с двоими ему удалось сладить.

Правда, не сразу.

Когда мозги наконец встали на место, и он смог содрать их с себя, Ванда поспешила спрятаться, а заливисто хохочущую Хлою Каурай выволок из бани и едва не прихлопнул, но его остановила Хель.

Одноглазый сплюнул и отбросил ремень. Хель не стоило злить.

Он оставил Хлою веселиться и поднялся на негнущихся ногах. Злой, абсолютно голый, жутко вымотанный непрекращающейся схваткой с ведуньями, которые, казалось, вообще не знали усталости. Главное они взяли — Хлоя хранила свое сокровище меж стиснутых бедер. Счастливая до одури.

— Гвин… — только и успела выговорить Хель, осматривая одноглазого с головы до… всего остального. Каурай бросил ведунье ленивое «привет» и прошагал к колодцу, где набрал ледяной воды и принялся обливаться. Пока он фыркал и ругался себе под нос, Хель хмурилась, нервно поправляла непокорную прядку блестящих каштановых волос, отдающих рыжиной на ярком свету, и рассматривала его спину… молчала.

Каурай знал, что это не самое приятное зрелище — глядеть на этот уродливый нарост, изрезанный шрамами, большую часть которых оставили явно не люди. А за минувшие сутки шрамов на нем явно не стало меньше. Особенно после зелья Дигрит — оно успешно сращивало почти любые раны, но следы самых жутких из них так и останутся с ним навсегда.

Спасибо, что хоть хвост отвалился.

— Они тебя… не обижали? — внезапно спросила она у одноглазого, пока он брызгал себе в лицо. — Эти сумасшедшие идиотки.

Она скосила глаза на Хлою, которая кое-как встала с колен, покусывая губы. Сзади подкрадывалась Ванда — блаженную улыбочку с ее личика, казалось, не смогла бы содрать и стамеска. Ведунья держала в руках какую-то серую облезлую метелку — сунув ее себе меж ягодиц, она кокетливо помахивала ею из стороны в сторону.

— О, нет, — протянула Хлоя сквозь смех. — Наш друг старался как мог! Или нам благодарить того милого волчонка?

— Заткнись, — буркнул Каурай, внутренне радуясь, что хотя бы Хель держит себя в руках и не начинает встречу со скандала. Хотя не ему винить ведунью, если она даст волю эмоциям.

Хлоя с Вандой себе не сдерживали, хохотали до упаду.

— Замечательно, — мрачно отозвалась Хель, когда тот закончил водные процедуры и направился прямиком в дом. Хель проводила одноглазого с каким-то неописуемым чувством, спрятанным во взгляде ярко-желтых глаз.

Бревенчатый сруб под соломенной крышей поприветствовал его открытой настежь дверью.

— Хель, — проговорил он, полуобернувшись, прежде чем скрыться в доме. — Будь добра, найди мне какие-нибудь штаны.

* * *

Весь день они провели в неловком молчании, переговариваясь лишь парой-тройкой фраз. Хель орудовала в доме практически в одиночку, пытаясь прибрать тот бардак, который оставили после себя Хлоя с Вандой, пока вытаскивали одноглазого из цепких когтей волчьей шкуры, и яростно шикала на любые попытки помочь. В конце концов, она вообще выгнала одноглазого во двор и заперлась с ведуньями в доме, из которого мигом раздался страшный грохот. Следом из трубы столбом попер угольно-черный дым в искрах, словно в избе проснулся долго дремавший дракон.

Когда пыл старшей ведуньи немного поиссяк, дверь распахнулась настежь. На пороге встала высокая и статная Хель, широко расправив плечи и расставив мускулистые ноги. Кликнув Каурая одним недобрым сиянием карих глаз, она отставила носатый сапожок в сторону, тряхнула пушистой гривой и наставила палец за порог.

Слова были излишни, так что одноглазый переступил порог и вдохнул запах съестного — стол буквально ломился от кушаний, на которые, понурив виноватые головы и пытаясь сдержать позывы захохотать в голос, налегали две “шалопайки”, как Хель величала Ванду с Хлоей весь остаток дня. Хель не собиралась ждать, пока одноглазый вдоволь нанюхается ее стряпней и решительными пинками да тычками усадила гостя на свободный стул, сунув ему большущую расписную ложку и налив полную кружку меда.

И, откинувшись на спинку стула, принялась наблюдать, как все трое, склонившись над блюдом и едва не соприкасаясь лбами, послушно уплетают все подряд: начиная с масляной гречневой каши и заканчивая румяными галушками в сметане.

И пока тарелки не опустели, Хель не дала им произнести не единого словечка, а сама и не думала притрагиваться к еде. Потом они начали говорить — вначале осторожно, словно пробуя зыбкую почву, а потом все смелее и откровенней.

Яркий день за окном постепенно тускнел, сменяясь рыжими сумерками, одеваясь в черное. Зажигались свечи, запирались ставни, лились и лились разговоры.

И только к исходу дня, полного осторожных попыток вспомнить былое, робкого смеха и внезапных признаний, длинных рассказов, взаимных