Российской империи, включая Финляндию и Царство Польское, на двенадцать групп полуавтономных провинций[603]. Уставная грамота также содержит явные признаки влияния английского конституционного законодательства, включая, например, акт habeas corpus, предполагающий попытку гарантировать гражданам России как гражданские права, так и личные правовые гарантии. Несмотря на это, сравнивая два проекта Новосильцева, Семевский пришел к выводу, что, если бы Уставная грамота вступила в силу, она обеспечила бы еще меньше гарантий против правительственного произвола и заведомо меньше гарантий личной свободы, чем ее польская предшественница[604].

Вяземский вернулся в Петербург летом 1819 года, когда и был принят царем. Описывая эту встречу, Вяземский вспоминает, что Александр I проявил восторженный интерес к политическому прогрессу, отмеченному польской конституцией, заметив, что меры, принятые Екатериной Великой во время разделов Польши, более не соответствовали преобладающему духу времени. Что касается политических реформ, которые он наметил для России, Александр I перечислил ряд проблем, несмотря на надежду «привести непременно это дело к желаемому окончанию». Первой из них была почти непомерно высокая стоимость их внедрения. Кроме того, неизбежные препятствия, сложности и противоречия на пути реформ создавались людьми, чьи предрассудки не позволяли им когда-либо убедиться в их достоинствах. Вяземский оставлял своих читателей с ясным пониманием того, что политические надежды, которые он и многие другие возлагали на Александра I, несмотря на все его заявленные намерения, останутся несбыточными[605].

В этом смысле показательной была речь царя на открытии второго польского сейма 1 сентября 1820 года. Тон выступления сильно отличался от речи, произнесенной восемнадцатью месяцами ранее. Теперь Александр I не упомянул своего обещания предоставить России «законно-свободные» институты. Вместо этого он сослался на «дух зла», который «покушается похитить снова бедственное владычество» над Европой Священного союза. В конце концов, как бы близок ни был Александр I к тому, чтобы обнародовать свой конституционный проект, мятеж его любимого Семеновского гвардейского полка всего через несколько недель, в середине октября, окончательно развеял любые подобные намерения.

С 1820 года, если не раньше, все надежды на скорую реформу были разбиты. Заметное усиление религиозных настроений после 1812 года не ограничивалось поведением самого Александра I. Скорее оно было широко поддержано обществом, что отразилось в заметном сдвиге к мистицизму и религиозности. В Европе также усиливалась связь между христианской моралью и политикой правительств. Наиболее существенное выражение эта тенденция нашла в творении Александра I — Священном союзе, который, в свою очередь, оказал значительное влияние на развитие общественной мысли в России. Священный союз также вызвал в Европе подозрения в отношении экспансионистских амбиций России. Это недоверие спровоцировало растущий российский изоляционизм, который препятствовал социальным и политическим реформам и предопределял идеологию официальной народности в царствование Николая I. В целом эти обстоятельства создавали крайне неблагоприятный контекст для успешного проведения политических и социальных реформ в России после 1812 года.

Напротив, в обществе преобладала православная консервативная реакция, пик которой пришелся на 1824 год. В своем исследовании 1812 года Адам Замойский справедливо утверждал, что «большинство российского общества рассматривало события 1812–1814 годов не как стимул к возрождению, а как божественное подтверждение существующего устройства российского государства, которое только Всевышний считал достойным исполнить Его волю в борьбе против зла революционной и наполеоновской Франции»[606]. Даже такая либеральная фигура, как А. И. Тургенев, видел в разгроме Россией Наполеона именно такое оправдание ее политической системы. В письме П. А. Вяземскому в октябре 1812 года он утверждал, что шок, нанесенный российской системе войной против Наполеона, на самом деле усилит ее совершенно непредвиденным образом. Например, отношения помещиков и крестьян («необходимое условие нашего теперешнего гражданского благоустройства») не только не были подорваны, но на самом деле стали еще более прочными. «Политическая система наша должна принять после сей войны постоянный характер, и мы будем осторожнее в перемене оной»[607].

Конечно, позиция самого Тургенева значительно изменится в течение следующего десятилетия, но его немедленная консервативная реакция на победу России является убедительным свидетельством разнообразия мнений в быстро меняющемся политическом ландшафте. К осени 1816 года его младший брат Сергей Иванович, работая над запиской «Sur la constitution future de la Russie», отметил в дневнике невозможность внедрения эффективной финансовой системы в стране, пока существовало крепостное право; и, кроме того, это крепостное право, в свою очередь, не могло быть окончательно отменено до тех пор, пока не была успешно реализована конституция[608].

В последние годы правления Александра I наблюдалось заметное падение его личной популярности, поскольку он обнаружил, что больше не может эффективно прятаться за Аракчеевым. Соответственно, возросло общее чувство тревоги и беспокойства. Завалишин вспоминал, что «раздражение против него было значительно, не было очевиднее факта, до какой степени государь потерял в последнее время уважение и расположение народа»[609]. Завалишин объяснял это деятельностью не революционеров, а самых близких к царю людей, и в первую очередь Аракчеева. Он описывает то время как «богатое событиями, вызывающими неудовольствия: и вмешательство в чужие дела для подавления свободы, и военные поселения, и библейское общество и пр. — все подавало к этому повод». Другим фактором неудовольствия был Аракчеев.

Завалишин рассказал о своих частых визитах в дом Васильчиковых в Петербурге. И. В. Васильчиков был тогда командиром гвардейского корпуса, поэтому «дом их и был наполнен высшим обществом и придворным кругом». В отличие от других домов аристократии «вместо исключительных толков о пустых делах при дворе допускались резкие суждения об Аракчееве, а следовательно, и о внутренней политике государства». Такие острые разговоры вел и хозяин дома Илларион Васильевич, не скрывавший своей неприязни к Аракчееву. Точно так же в доме другого «независимого человека», Остермана, где можно было прочесть «все самые известные иностранные журналы», Завалишин услышал, как гости, в основном военные, рассуждали «о нашей внешней политике, оскорблявшей народное чувство унижением России на степень бессознательного орудия Меттерниха»[610].

Изображая состояние России к 1822 году, Л. Н. Энгельгардт представил поистине мрачную картину. Согласно Энгельгардту, российская экономика с трудом обеспечивала армию численностью 1,2 миллиона человек, налоги росли, дворянство нищало, усугублялся валютный кризис и спад в торговле и промышленности. Земледельцы больше не могли платить подушный налог из‐за резкого обвала цен на зерно, для которого не было рынка сбыта, что в любом случае усугублялось неурожаем в течение нескольких лет. Злоупотребления достигли огромных размеров, и царь полностью перестал «входить в гражданскую часть»[611].

Дворянские взгляды на правовое государство в России, верховенство закона и Запад

Неудивительно, что не все разделяли представление либералов — очевидно, поддержанное, хотя