Впрочем, как оказывается, никто, слава Богу, ничего дурного не подумал, наоборот, благодарили и хвалили меня, что я, «не щадя живота своего», так храбро охраняла их интересы. Но против Таньки все возмущены.

– Ты понимаешь, – захлебывается Тишалова, – ведь это она, змееныш шипучий, специально тебя подвести хотела: Старобельская, мол, от всего класса и за себя саму тоже откажется, а я, мол, тут свое усердие и покажу. И съела гриб, да еще какой, прямо-таки поганку! Нет, но Светлов, Светлов молодчина!..

– А что, Муся, ну, при всем своем пристрастии, скажи, разве Дмитрий Николаевич не благородно осадил Грачеву? – спрашивает меня Вера. – Его прямая, честная натура не переносит таких гаденьких поступочков. Ну, скажи?

Принуждена сознаться, что Светлов действительно поступил хорошо. Я на самом деле нахожу это, не потому, что дело касалось именно Тани и именно меня, а потому, что люблю и ценю тех, кто не выносит подлизывания, подлости, всякого такого ничтожества.

– Ты еще мало знаешь его, – говорит Вера, – когда-нибудь сама убедишься, какой это большой, глубокой души человек. – И в голосе ее звенит что-то задушевное и теплое.

– Верно, он не догадался, что я вчера была у телефона? – с просветленным лицом говорит Штоф.

– Ну, что, как, не очень я пахну? Уж четыре раза с мылом руки мыла, – осведомляется Ермолаша.

У каждой свое.

Следующий урок немецкий. Быстро, по обыкновению, вкатывает на своих коротеньких ножках милый наш Андрей Карлович. С его появлением целая волна благоухания разливается по классу. Точно вошло такое большое, большое саше [118] . Я повожу носом: меня, во-первых, поражает незаурядное само по себе явление – такое благоухание нашего «самоварчика». Во-вторых, запах кажется мне чрезвычайно знакомым, это «Coeur de Lisette» (с того дня я иначе не называю эти духи). Я поворачиваюсь в сторону Лизы, чтобы принюхаться к ее аромату. Её красная, как пион, физиономия, которую она пытается скрыть за моей спиной, без слов и запаха говорит мне, что предположение небезосновательно. Меня душит безумный смех: неужели это она Андрею Карловичу и духов налила, и розы запаковала, да еще и объяснение в любви к подкладке пальто приколола? Это очаровательно!

Запись в журнале сделана, новый урок объяснен, у стола рапортует Леонова. Вдруг «А..а..а..пчхи!..» – громко так на весь класс. Андрей Карлович чихнул и торопливо полез в задний карман за носовым платком. Он встряхивает его прежде, чем поднести к носу. Шлеп-с! Поочередно падают и грациозно раскидываются в разные стороны две красавицы-розы. Андрей Карлович застывает в удивленной позе, на минуту забыв даже про свое желание высморкаться. Нам всем ужасно смешно, пуще всех мне, которая знает настоящее происхождение этих цветов. Сама Ермолаева яркостью своих щек давно уже перещеголяла их пышную окраску.

– Aber, mein Gott! [119] – наконец, все же высморкавшись, произносит Андрей Карлович. – Кто же это мне такой приятный сюрприз устроил? На старости лет мне начинают розы подносить, – смеется он. – Надо спрятать эти прекрасные цветы, так как подобные счастливые случаи в моей жизни встречаются нечасто.

Он поднимает цветы.

– Это, верно, от них и платок мой так прекрасно пахнет, только немножко сильно… А..а..а..пчхи!.. – несется опять по классу.

Ермолаевой теперь проходу не дают, все дразнят ее, что ради Андрея Карловича она изменила Светлову. Я, конечно, не выдала ее, но некоторые заметили у нее пунцовые розы, которые потом очутились в кармане инспектора. Дальше сообразить нетрудно!

– Вот досада, ошиблась пальто! – стонет Лиза. – Столько духов вылила и не туда!

Да, порция была возлита основательная, в скупости Ермолаеву упрекнуть нельзя, зато она и вознаграждена: Андрей Карлович пахнет точь-в-точь, как она, только покрепче. Неоспоримо: у них теперь много общего!

Все происшествия дня, по обыкновению, целиком выложила мамочке. Она много смеялась, и ей очень понравился поступок Светлова.

– Нет, положительно ваш Дмитрий Николаевич мне очень нравится, – говорит она.

Все это прекрасно, но почему у меня так страшно болит горло да и голова тоже?

Какое у Дмитрия Николаевича милое лицо, когда он улыбается!

Почти три месяца я не брала пера в руки, ведь это целая вечность. Все началось с боли головы и горла, на которые я, как только что заметила, жаловалась еще в последний раз в своем дневнике. Дальше пошло хуже – и разразилось скарлатиной, да какой! Со всякими возможными осложнениями. Одно знаю, можно было приятнее и полезнее провести время. Два месяца пробыли мы с мамочкой в Вавилонском пленении, все бежали от нас, как от зачумленных.

Бедная мамочка! Что вынесла она за это время? Всякий раз, приходя в себя, я видела ее неизменно сидящей возле меня, всегда терпеливой, ласковой, полной забот. За весь опасный период моей болезни – а был он очень продолжительный – ни разу не разделась она, так только прикорнет в своем сером халатике, свернувшись крендельком где-нибудь в уголочке дивана, как мы с ней любим и умеем это.

А сколько душой переболела, бедная! Она говорит, что я страшно мучилась. Сама я помню только нестерпимую боль в горле и ощущение, что я вот сейчас, сию минуту задохнусь. Потом мне все мерещится картина, которая почти неотступно стояла перед моими глазами: высокая крутая гора, неровная такая, вся в ямках, точно в выбоинах. Сверху донизу она сплошь покрыта маленькой, совсем светлой, веселенькой травкой, в которой копошатся малюсенькие беленькие человечки, точно гномики с молоточками. Вот они бегут с самой вершины горы, катятся, словно белые горошинки. Ближе, ближе ко мне. От ужаса дух захватывает. Вот они уже окружают меня и начинают все сразу ударять меня по голове своими молоточками, так больно-больно… Я взмахиваю обеими руками, разгоняю их, и они убегают скоро-скоро, ныряя в выбоинках горы; лезут выше и выше, я вижу только их спины. Но вот снова поворачиваются они ко мне лицом, и опять вереница беленьких человечков с бешеной быстротой несется на меня. Я в ужасе мечусь и рвусь со своей постели, так что мамочка едва может справиться со мной. Бедная мамуся! Ох и похудела же она! Вероятно, больше даже, чем я.

Господи, но какое счастье, что все страшное уже там, позади, что опять светло, мирно катится жизнь! У меня теперь так хорошо на душе, особенно хорошо: все радует, куда-то тянет и такое чувство, точно нечто большое, радостное ожидает меня.

Когда я, наконец, поднялась и впервые, держась за встречные стулья, стенки, за все, что ни попадалось по пути, пошла по комнате, только тогда стало заметно, как я выросла – не меньше, чем на четверть аршина [120] , право. К сожалению, платья мои не догадались сделать того же за этот промежуток времени, поэтому вид у меня в красном халатике получился довольно комичный.

Не лучше халатика оказались и прочие наряды. По счастью, теперь модны широкие оборки на юбках, благодаря чему на первое время мой гардероб был приведен в более или менее приличный вид. Эти самые оборки, кажется, единственная положительная сторона теперешних мод, до чего же ужасно все остальное!.. Я иногда через окошко любуюсь на проходящих модниц: ноги спеленуты, идут, благодаря трехвершковым каблукам, носом вперед, кончики туфель на пол-аршина обгоняют своего обладателя; талии у подмышек, косы привязные, локоны привязные, челки привязные… Я думаю, у некоторых даже ресницы и брови привязные. И люди делают это для красоты. Господи, да где же у них глаза?