― Ну и сюрприз! ― озадаченно сказала я, высвободившись, наконец, из объятий. ― Но почему ты не дома?

― Нора мне изменила, ― сурово сказал Лазарь, опускаясь на тахту. ― Но я даже рад, что так случилось. Все эти полтора года в тюрьме я думал больше о тебе, чем о ней, боялся, вдруг ты выйдешь замуж. ― И вдруг судорога рыдания исказила его лицо: ― Рая! У нее ребенок от парторга!

Лазарь был зятем председателя Госкино Шумяцкого. Тестя взяли первым, обвинив в шпионаже. В тот же день арестовали тещу, старую большевичку.

― Ну, а меня, пархатого, как всегда, прихватили за компанию, под горячую руку. Теперь вот разобрались, отпустили. ― Лазарь вздохнул. ― Теща, между прочим, еще раньше вышла.

― А тесть?

― Сидит.

― Он что, в самом деле шпион[59]?

Лазарь засмеялся, и я смутилась, поняв, что сморозила глупость.

О том, что пришлось пережить в заключении, он почти не рассказывал, а снова и снова сокрушался о потерянном доме и семье, об утраченном положении, и опять по его лицу пробегала судорога сдавленного рыдания. И тут же, без всякого перехода, принимался бурно радоваться, что все так удачно сложилось и я до сих пор свободна, говорил, как меня любит, как мечтал обо мне в заключении, и снова повторял, что я совсем, ну просто совсем не изменилась...

Жалость к невинно пострадавшему переполняла меня, а скупые слова в ответ на мои расспросы о тяготах «следствия» трогали мужественностью ― казалось, Лазарь оберегал меня, боясь ранить жестокой правдой.

В эту новогоднюю ночь я стала для Лазаря «дорогой женушкой», о чем он вскоре и сообщил ― как сотрудникам «Профиздата», так и работникам ВЦСПС, куда его взяли инструктором. Я же стеснялась происшедшего, чувствовала себя предательницей. После смерти Ароси не прошло и двух лет, а я так быстро ему изменила ― сошлась с человеком, от которого он меня предостерегал даже в снах.

Лазарь пришел в себя быстро; о наших отношениях трубил всем и каждому, подчеркивая к тому же, что «женушка» зарабатывает большие деньги. Как был он самодовольным хвастуном, так и остался, но теперь, оказавшись в положении подчиненного, проявлял к «вышестоящим» неприятные для меня черты подобострастия и даже подхалимства.

Почти все свободное время я проводила с детьми на даче, и мне не хотелось, чтобы Лазарь там бывал, да и московскую комнату желательно было не «компрометировать». Он продолжал жить на прежней квартире, и вне работы встречались мы достаточно редко.

Как-то раз он почти силой затащил к себе в гости ― я поддалась, подумала, может, это необходимо для его мужского самоутверждения. Встретили приветливо, усадили за круглый стол, сразу появились чай, сушки, варенье. Лазарь познакомил меня с Норой, с ее сестрой и с бывшей тещей. Смущение, которое я невольно испытывала, вскоре прошло, и мы разговорились.

Нора рассказала, что когда почти одновременно были арестованы отец, мать и муж, ей устроили проработку на комсомольском собрании, потребовали от всех отречься. Она отказалась, и ее из комсомола исключили. В отчаянии она выбежала из зала «судилища». Секретарь парторганизации, испугавшись, что она покончит с собой, выскочил вслед, догнал и, утешая, проводил до дома. Знакомство с «утешителем» переросло в любовь, возникла связь. Мать, вышедшая на свободу и заставшая дочь в начале беременности, категорически настояла на рождении ребенка, хотя отец его был женат и не собирался покидать семью.

Все это рассказывалось весьма и весьма подробно, как очень близкому человеку; иногда мать Норы или сестра, деликатно перебив рассказчицу, добавляли к истории уточняющие детали. Уютно светился розовый абажур, с кухни приносили новую порцию кипятка и снова заваривали чай. Потом заговорили о Лазаре, какой он хороший, заботливый и благородный. Лазарь сиял, а у меня от нараставшего в геометрической прогрессии абсурда начиналось раздвоение личности. Они искренне радовались ― и мать, и Нора, и ее сестра, ― что Лазарь, пережив столько тяжелого, нашел во мне, ко всеобщей радости, свое « личное счастье», и, мягко прикасаясь к моей ладони, от души желали нам долгих-долгих лет. Я вдруг почувствовала себя покупателем, которому всучивают заведомо ненужную и бесполезную вещь.

После этого визита, получив столь «блестящие рекомендации», Лазарь повадился ко мне на дачу. Привычный режим всей нашей жизни сразу пошел под откос. Приезжал он, как правило, поздно, требовал, чтобы я с ним непременно ужинала, громко разговаривал, не считаясь с тем, что дети и няня уже спали. Распоряжался в доме, как хозяин. Мавруша покорно выполняла его просьбы: стирала вещи, ходила за вином в магазин, хотя привычки давать деньги у него не было. Меня все в нем раздражало, но скованная обстановкой, страхом разбудить спавших детей и няню, вынуждена была, чтобы не поднимать шума, уступать бурным ласкам. Я чувствовала, что попала в капкан. Все мои попытки прекратить эти приезды терпели фиаско; Лазарь соединял приятное с полезным ― общение с женщиной с бесплатными ужином и завтраком ― и сохранял полную свободу и независимость холостяка, не проявляя никакой заботы ни обо мне, ни о детях. Наконец все это мне так надоело, что я решилась на серьезный разговор. Помню, происходил он у ограды французского посольства, где наш профсоюзный коллектив собрался на первомайскую демонстрацию. Было яркое весеннее небо, все кругом смеялись, плясали, пели песни, а я, отведя Лазаря в сторонку, умоляла больше не приезжать на дачу, забыть обо мне. Он слушал меня с таким видом, будто речь шла о дружеском розыгрыше.

― А может, ты меня ревнуешь? ― вдруг игриво спросил он.

― Господи, пойми ― я не люблю тебя!

Лазарь не принял мои слова всерьез и, взяв меня за плечи, со смехом сказал:

― Я исправлюсь, честное пионерское!

И как ни в чем не бывало в тот же день приехал на дачу.

Я продолжала гнуть свою линию, но он мне не верил, клялся в вечной любви и вел себя по-прежнему Не раз уступала ему как женщина, за что презирала себя бесконечно... И чем больше звучало клятв и уверений, тем большее разочарование я испытывала. А Лазарь ловил меня в коридорах издательства и по нескольку раз на дню звонил по телефону, справляясь о самочувствии.

Моим друзьям ― Эрнестине Владимировне и Соне Сухотиной ― он жаловался, что не понимает моего поведения: ведь он так любит меня, что не мыслит жизни порознь. Они жалели его и не раз проводили со мной «воспитательные» беседы, уговаривая перестать на него сердиться и, наконец, «помиловать».

― Ты, конечно, сравниваешь его с Аросей, ― говорила Мендж, ― но таких людей, каким был он, очень мало. Большинство мужчин ― как Лазарь. Женская мудрость в том, чтоб научиться принимать их «мужские причуды». И прощать!

― Раечка, Лазарь так страдает! ― упрекала меня Соня Сухотина. ― Просто сердце от жалости разрывается!