Голос ее в этот момент просто задрожал.

― Какие меры приняты парторганизацией? ― заключила свое выступление заслуженная ткачиха, обращаясь к секретарю партбюро. Тот испуганно доложил, что Нечепуренко уже освобождена от обязанностей редактора, как не справившаяся, и теперь подбирается кандидатура на пост редактора из членов партбюро.

― Ну, а вы что скажете в свое оправдание? ― испепеляя меня своими черными глазами, спросила Николаева.

Я выскочила вперед, на свободное пространство и, не сдержавшись, почти закричала:

― А в чем мне оправдываться? Почему это маленькое четверостишие, высмеявшее сотрудников, которые писали в газету и требовали от нас ответа, отчего это работники печати обойдены в постановлении, вы назвали «чуждой вылазкой»?! Разве было бы лучше, если бы мы опубликовали эти письма и попытались объяснить, почему директор издательства и его главный редактор получают меньшую зарплату, чем инструкторы ВЦСПС? И мы, обсудив эти письма, решили возразить им в такой юмористической форме!

― Какой же это юмор? ― перебила меня Николаева. ― Если вы всех наших работников причислили к мертвецам? Ведь «пантеон» ― это что-то вроде склепа или могилы!

― Да ничего подобного! Употребляя слово «пантеон», мы имели в виду его значение как «клуба избранных», к которому не имели чести быть причисленными.

― А зачем вам понадобилось исказить слова Пушкина? Ведь он написал «заплата», а не «зарплата», ― вмешался в нашу перепалку другой секретарь ВЦСПС.

― А мы хотели обыграть слово «зарплата» и, каемся, стали плагиаторами, взяли это выражение у «Крокодила», ― и подала журнал, который «почти случайно» оказался у меня с собой.

Он прочитал отчеркнутый абзац и молча передал журнал соседу, тот ― другому; журнал побывал в руках у всех членов президиума, в том числе и у Николаевой. Она, пробежав строчки, шлепнула журнал на стол. Наступила напряженная тишина.

― А кто же все-таки конкретно отвечает за работу редколлегии, чьим органом является газета? ― тихо спросила Николаева.

― Как и везде ― органом партбюро, месткома и комитета комсомола.

― Так вот, товарищи, ― обратилась она к членам президиума, ― предлагаю записать в постановлении следующее: «Указать партбюро, месткому и комитету комсомола на необходимость усиления руководства редколлегией стенгазеты».

Все дружно закивали головами.

Главный редактор журнала «В помощь ФЗМК» подскочил к Николаевой и о чем-то ее спросил ― мы в это время покидали зал.

Силин догнал нас на лестнице:

― А для меня у них опять нет времени! ― и громко чертыхнулся.

Это прозвучало как сигнал к общему хохоту всех участников «драмы».

Прошло не больше месяца, как секретарь бюро вызвал меня:

― Слушай, мы решили вновь поручить тебе стенгазету, она совсем захирела.

― Ну, уж нет, ― отмахнулась я, ― что угодно, а этим заниматься я больше не буду. Вам же попадет!

Он засмеялся:

― Хитра! Вроде о нас беспокоишься, а сама хочешь увильнуть от серьезного поручения.

― Пожалуйста, могу доказать, что не увиливаю, ― предложила я, ― буду собирать материалы, редактировать, а вы проверяйте и подписи ставьте какие хотите. Мне слава не нужна, а за вас я боюсь.

― Ладно, пока будем действовать так, ― согласился он[55].

Мне хотелось как можно торжественнее проводить Сонечку в первый класс, но в профкоме меня уговорили взять путевку на юг. Поручила Сонечку приятельницам и отправилась в нервно-соматический санаторий «Коммунар», что находился недалеко от Ялты, на горке по направлению к Ливадии. Компании не заводила; жила в большой палате и ни с кем из соседок не общалась. Со мной, видя мою отчужденность, тоже мало разговаривали, тем более что в послеобеденное время, в так называемый «тихий час», когда все собирались в палате, я по предписанию врачей каталась на байдарке ― носилась от ялтинского мола до Ливадии и обратно с намотанным на шею черным шифоновым сарафаном, за что меня прозвали «черным пиратом»[56]. Байдарка дала свои результаты ― я похудела на шесть килограммов. Это был «подарок» для моих московских друзей, которые вспоминали, как я, отдыхая в тридцать седьмом году в Новом Афоне, привезла оттуда лишний вес. Чудаки! Ведь тогда только-только отменили карточки на хлеб, его подавали без меры, и он был превкусный...

За несколько дней до отъезда Ялта и весь берег погрузились в кромешную темноту. Тогда мы не понимали, что значит «затемнение» ― судили, рядили, но в чем дело, не догадывались; о том, что Гитлер напал на Польшу и наши войска вошли туда же, узнали уже в поезде.

Ранним утром с вокзала зашла на Станиславского, вымылась и в тот же день отправилась к детям в Кучино. Путь к дому от станции пролегал мимо школы. Решила зайти. В том, что Сонечка учится на «отлично», не сомневалась ― она читала и считала с пяти лет. Только письму ее не обучала, полагала необходимым хоть что-нибудь оставить для первого класса.

Разыскала учительницу и, не без доли самонадеянной гордости, поинтересовалась успехами дочери. И вдруг слышу, что хуже ученицы за всю многолетнюю практику у нее еще не было. На всякий случай уточнила, не путает ли она Сонечку с каким-то другим ребенком. Нет, все правильно ― Соня Куцая постоянно опаздывает, рассеянна, мешает другим детям заниматься, пишет как курица лапой, неаккуратна, бывает грубой.

В сердце заныло от мысли, которую постоянно гнала от себя, ― я плохая мать. Следовало не по курортам разъезжать, а заниматься, как все нормальные родители, первыми шагами ребенка в школе.

Пришла домой очень расстроенная. Поговорила с Сонечкой ― она с такой неприязнью отзывалась об учительнице, что я поняла: эти первые столкновения с жизнью, со школой, навсегда могут отвратить ее от учебы, испортить характер, внушить нелюбовь к людям вообще. К тому же она испортила почти все тетради, которые были дефицитом и достались мне ценой больших усилий. Не спала, обдумывала выход, решила переезжать в Москву Утром услышала пререкания Сонечки с Маврушей ― та уговаривала ее подняться.

― Не хочу идти в школу! ― заявила Соня. ― Не хочу!