Бретуэйт настаивал на своей невиновности. Эндрю Тревельян лично возглавил судебное следствие. Анджела Карвер и Рейчел Симмонс выступили свидетельницами. Бретуэйт не отрицал, что наркотики принадлежали ему, но заявил, что не признает юрисдикции государства в вопросах о том, какие именно вещества человек вводит в свой организм. Подобная линия защиты могла найти одобрение среди представителей контркультуры, но не произвела впечатления на мировую судью Джун Эйткен. И была полностью безосновательной с точки зрения закона. Высокомерие Бретуэйта и его неуважительное отношение к суду (во время заключительной речи Тревельяна он снял ботинки и принялся ковыряться между пальцами ног) возмутили присяжных. Тревельян заявил, что этот судебный процесс имеет важное символическое значение. Есть люди, которые считают, что известность ставит их выше закона, так началась его речь. «Возможно, обвиняемый полагает, что закон бессмыслен сам по себе, – продолжал он, – но это не дает ему права над ним насмехаться». По данным газеты «Дейли экспресс», Тревельян «так распалился, обвиняя Бретуэйта во всех смертных грехах, что миссис Эйткен пришлось вмешаться и напомнить ему, что говорить надо строго по делу, исходя только из фактов». Подводя итоги, она предупредила присяжных, что суд рассматривает не личность подсудимого как таковую, а его противоправные действия; и что принять меры, предусмотренные законом, следует только на основании представленных доказательств. Присяжные совещались пятнадцать минут и признали Бретуэйта виновным. Выслушав приговор, Бретуэйт насмешливо поаплодировал присяжным за «поддержку собственного репрессивного аппарата». Миссис Эйткен приговорила его к шестидесяти дням тюремного заключения и сама не сдержалась и вынесла ему порицание за неподобающее поведение во время судебного разбирательства.

В своей автобиографической книге «По обе стороны судейской скамьи» Тревельян пишет, что в пору студенчества у Бретуэйта был короткий роман с его дочерью, которая в результате «попала в больницу». Эта формулировка благоразумно скрывает правду о попытке самоубийства Элис и как бы подразумевает, что Бретуэйт совершил над ней физическое насилие. Судебное преследование, которое он возбудил в отношении Бретуэйта, выспренно пишет Тревельян, происходит не из желания отомстить, а из стремления защитить общество от «опасного шарлатана». Он много лет с нарастающим ужасом наблюдал за восхождением Бретуэйта, «потрясенный наивностью, с которой другие, казалось бы, умные люди принимали его вздорную ахинею за некое священное писание хиппи».

Ронни Лэйнг, который спустя десять лет сам будет арестован и обвинен в незаконном хранении ЛСД, принял эту новость с восторгом и сказал своему другу Джону Даффи, что этого «одиозного прощелыгу» уже давно надо было изолировать от общества.

Бретуэйт отсидел сорок дней в тюрьме Уормвуд‑Скрабс. Позже он писал, что общество заключенных оказалось «гораздо разумнее общества по ту сторону тюремной решетки […] За шесть недель в тюрьме я узнал о человеческом поведении больше, чем за шесть лет среди оксфордских «джентльменов».

Выйдя из тюрьмы, Бретуэйт обнаружил, что его выселили из дома на Эйнджер-роуд. Его мебель, архив, одежду и книги упаковали в коробки и перевезли на склад в Актоне. Он временно поселился в Ноттинг-Хилле, в доме у Зельды Огилви и ее нового сожителя, писателя-драматурга Джо Картера, однако Зельда сразу же объявила, что не потерпит его у себя дольше нескольких дней. В итоге Бретуэйт задержался на месяц, причем все это время он пил и беззастенчиво курил траву. В конце концов Картер нашел ему небольшую квартирку в Финсбери-Парк и перевез его туда «чуть ли не силой».

Бретуэйт не пытался возобновить практику. Он все еще получал авторские отчисления за две книги и рассказывал всем, кто был готов слушать, что устал выслушивать, как «привилегированные посредственности муссируют свои кризисы идентичности». Пришла пора взяться за третью книгу. Лэйнг в то время путешествовал по Америке и Европе и читал лекции в крупных университетах. Бретуэйт, который никогда не выезжал дальше Франции, жаждал действий. Когда он все-таки уломал Эдварда Сирса пригласить его на обед, тот не проникся его идеей. Сирс предложил Бретуэйту написать художественный роман. «Роман? – фыркнул Бретуэйт. – Кому нужны идиотские романы?» Когда Сирс отказался отправиться после обеда в ближайший бар, чтобы пьянствовать до позднего вечера, Бретуэйт заявил, что предложит свою книгу другому издательству. Сирс оплатил счет и пожелал Бретуэйту удачи.

Пятая тетрадь

Я уже две недели не хожу на работу. Недомогание, приключившееся со мной в самом начале этого непродуманного предприятия, никак не проходит. Я чувствую себя совершенно подавленной. Надо было держать свои мрачные мысли под семью замками. Какая глупая. Глупая. Глупая. Вчера я весь день пролежала в постели. Я совершенно не занимаюсь собой. Мои волосы спутались колтунами, мое бедное лицо уже несколько дней не видало ни капли косметики. Кожа стала сухой, как бумага. Я знаю, что даже короткая прогулка на свежем воздухе меня бы взбодрила, но у меня нет сил даже раздвинуть шторы, и я запретила миссис Ллевелин их открывать. Не хочу, чтобы что-то мне напоминало, что мир продолжает существовать за пределами моей комнаты.

На прошлой неделе мистер Браунли звонил мне три раза, но я не стала брать трубку. Миссис Ллевелин сказала ему, что мне нездоровится, но ее тон явно давал понять, как именно она относится к моей «болезни». Два дня назад я получила письмо от мистера Браунли, в котором он выражал всяческое сочувствие, но сокрушался, что ему не обойтись без меня. Если я не сообщу ему точную дату, когда вернусь на работу, он с сожалением будет вынужден искать мне замену. Это письмо разбивает мне сердце. Мистер Браунли мне симпатичен, и я точно знаю, что он привык на меня полагаться. Я с грустью думаю, что Великий Дандо будет скучать по моим аплодисментам, пока ползает по полу в поисках упавшей «волшебной» монетки. Ребекка подсказывает, что я зря трачу время на таких недотеп. Мистер Браунли – такой же театральный агент, как Великий Дандо – иллюзионист. Они такие же неудачники, как и все легковерные бездари, которые обращаются в агентство в поисках ангажемента. Она, конечно, права. Ребекка всегда права. Но все равно я скучаю. И по мистеру Браунли, и по Великому Дандо. Скучаю по поездкам на автобусе на работу. По прогулкам вдоль Чаринг-Кросс-роуд. По обеденным перерывам, когда можно рассматривать витрины и наблюдать через окна кофеен за битниками и красивыми девушками с густо подведенными тушью глазами. Мне не хватает притворства, что я тоже часть мира, хотя я всегда знала, что мир – отдельно, а я – отдельно. Ребекка мне показала, что я все время жила как-то не так.

Позавчера меня все-таки уговорили спуститься на ужин. Я даже