Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все принимали участие в общем разговоре, кроме Кити и Левина. Сначала, когда говорилось о роботах, Левину невольно приходило в голову то, что он имел сказать по этому предмету; он думал о своем недавнем погружении в недра шахты, где он, размахивая киркой, работал вместе с умными и трудолюбивыми Копальщиками; он вспомнил о том, как пришел полюбоваться этими машинами за работой, как один человек любуется другим, хотя перед ним были всего лишь роботы II класса. Но мысли эти, прежде для него очень важные, как бы во сне мелькали в его голове и не имели для него теперь ни малейшего интереса. Ему даже странно казалось, зачем они так стараются говорить о том, что никому не нужно.
Для Кити точно так же, казалось, должно бы быть интересно то, что они говорили о чрезвычайной пользе, которую приносил женщинам III класс, освобождая их от тягот ведения домашнего хозяйства. Сколько раз она думала об этом; думала о том, что роботы значили в жизни людей гораздо больше, как они могли поддерживать и утешать — она вспомнила, как помогла ей Татьяна в бесконечные дни страданий там, на орбитальной станции.
Но теперь это нисколько не интересовало ее. У них шел свой разговор с Левиным, и не разговор, а какое-то таинственное общение, которое с каждой минутой все ближе связывало их и производило в обоих чувство радостного страха перед тем неизвестным, в которое они вступали.
* * *
Через какое-то время разговор переключился с холодной темы роботов на тепло человеческих отношений. Туровцын, желавший отвлечь присутствующих от наскучившего ему обсуждения будущего машин, относительно которого ему нечего было сказать, вдруг упомянул о своем знакомом и приключившейся с ним истории.
— А вы изволили слышать о Прячникове? — сказал он, оживленный выпитым шампанским и давно ждавший случая прервать тяготившее его молчание. — Вася Прячников, — сказал он со своею доброю улыбкой влажных и румяных губ, обращаясь преимущественно к главному гостю, Алексею Александровичу, — мне нынче рассказывали, он дрался на дуэли в Твери с Квытским и убил его.
Как всегда кажется, что зашибаешь, как нарочно, именно больное место, так и теперь Степан Аркадьич чувствовал, что, на беду, нынче каждую минуту разговор нападал на больное место Алексея Александровича.
Когда Маленький Стива понял, к чему идет дело, он отчаянно и шумно засигналил Облонскому. Вместе они умудрились было отвести зятя, но Алексей Александрович спросил, спокойно улыбаясь из-под своей железной маски.
— За что дрался Прячников?
— За жену. Молодцом поступил! Вызвал и испепелил его!
— А! — равнодушно сказал Алексей Александрович и, подняв брови, прошел в гостиную.
— Как я рада, что вы пришли, — сказала ему Долли с испуганною улыбкой, встречая его в проходной гостиной, — мне нужно поговорить с вами. Сядемте здесь.
— Сядемте, сядемте, — эхом отозвалась Доличка, — ох, пожалуйста, сядемте.
Алексей Александрович с тем же выражением равнодушия, которое придавали ему приподнятые брови, сел подле Дарьи Александровны и притворно улыбнулся.
— Тем более, — сказал он, — что я и хотел просить вашего извинения и тотчас откланяться. Мне завтра надо ехать.
Дарья Александровна была твердо уверена в невинности Анны и чувствовала, что она бледнеет, и губы ее дрожат от гнева на этого холодного, бесчувственного человека, так покойно намеревающегося погубить ее невинного друга.
— Алексей Александрович, — сказала она, с отчаянною решительностью глядя ему в глаза. — Я спрашивала у вас про Анну, вы мне не ответили. Что она?
— Она, кажется, здорова, Дарья Александровна, — не глядя на нее, отвечал Каренин.
— Алексей Александрович, простите меня, я не имею права… но я, как сестру, люблю и уважаю Анну; я прошу, умоляю вас сказать мне, что такое между вами? в чем вы обвиняете ее?
Алексей Александрович поморщился и, почти закрыв глаза, опустил голову и тотчас же услышал злое шипение Лица.
КАК ОНА СМЕЕТ
— Пожалуйста, замолчи! — крикнул он и поднес сжатый кулак ко лбу; Долли испуганно посмотрела на него.
— Я полагаю, что муж передал вам те причины, почему я считаю нужным изменить прежние свои отношения к Анне Аркадьевне, — сказал он, не глядя ей в глаза, а недовольно осматривая проходившего через гостиную Щербацкого.
— Я не верю, не верю, не могу верить этому! — сжимая пред собой свои костлявые руки, с энергичным жестом проговорила Долли. Она быстро встала и положила свою руку на рукав Алексея Александровича. — Нам помешают здесь. Пойдемте сюда, пожалуйста.
КАК ОНА СМЕЕТ — начало было Лицо, однако волнение Долли действовало на Алексея Александровича.
Он встал и покорно пошел за нею в классную комнату. Они сели за стол, обтянутый изрезанною I/Перочинными ножами/4 клеенкой; за такими столами дети играли в игру «Выучи буквы», сохранившуюся с царских времен.
— Я не верю, не верю этому! — проговорила Долли, стараясь уловить его избегающий ее взгляд.
— Нельзя не верить фактам, Дарья Александровна, — сказал он, ударяя на слово «фактам».
— Но что же она сделала? — проговорила Дарья Александровна. — Что именно она сделала?
— Она презрела свои обязанности и изменила своему мужу. Вот что она сделала, — сказал он.
— Нет, нет, не может быть! Нет, ради бога, вы ошиблись! — говорила Долли, дотрагиваясь руками до висков и закрывая глаза.
Алексей Александрович холодно улыбнулся одними губами, желая показать ей и самому себе твердость своего убеждения; но эта горячая защита, хотя и не колебала его, растравляла его рану. Он заговорил с большим оживлением.
— Весьма трудно ошибаться, когда жена сама объявляет о том мужу. Объявляет, что восемь лет жизни и сын — что все это ошибка и что она хочет жить сначала, — сказал он сердито, сопя носом.
— Анна и порок — я не могу соединить, не могу верить этому.
— Дарья Александровна! — сказал он, теперь прямо взглянув в доброе взволнованное лицо Долли и чувствуя, что язык его невольно развязывается. — Я бы дорого дал, чтобы сомнение еще было возможно. Когда я сомневался, мне было тяжело, но легче, чем теперь. Когда я сомневался, то была надежда; но теперь нет надежды, и я все-таки сомневаюсь во всем. Я так сомневаюсь во всем, что я ненавижу сына и иногда не верю, что это мой сын. Я очень несчастлив.
Ему не нужно было говорить этого. Дарья Александровна поняла это, как только он взглянул ей в лицо; и ей стало жалко его, и вера в невинность ее друга поколебалась в ней.
Внутренний голос Каренина на этот раз молчал, и он был рад тишине.
«Я могу перенести детскую жалость этой женщины, но не презрительное шипение Лица», — думал Каренин.
— Ах! это ужасно, ужасно! Но неужели это правда, что вы решились на развод?