22 ноября 1926 г. Г.Е. Зиновьев, в соответствии с «рекомендацией» Политбюро ЦК от 18 ноября[889], обратился к бюро делегации ВКП(б), избранной на VII Расширенный пленум Исполкома Коминтерна, с просьбой разрешить ему выступить на Пленуме с разъяснением по поводу предъявленных ему обвинений. Заявил, что не собирается подавать апелляцию на решения ЦК ВКП(б) и XV партийной конференции. Мотивировка Зиновьева: 1) ему, «как работнику, имевшему близкое отношение к руководству КИ с основания Коминтерна, нельзя просто промолчать перед расширенным ИККИ», когда ему «упор предъявляется ряд политических обвинений»; 2) «первый же проект резолюции (о междунар[одном] положении), предлагающийся VII Пленуму», приписывал Зиновьеву чужие взгляды; 3) «вообще Коминтерну» Григорий Евсеевич «ни разу до сих пор не излагал ни устно, ни письменно своей точки зрения на спорные вопросы», а потому «Коминтерну предстоит осудить» его, «так и не выслушав»; 4) на XV конференции ВКП(б) Зиновьева лишили «слова как раз тогда, когда» он собирался «перейти к вопросам Коминтерна»[890]. Бюро делегации решило: «…выступление т. Зиновьева на Расширенном пленуме ИККИ не может не явиться по существу апелляцией к ИККИ на решения ВКП(б) и не может не дать толчка дальнейшей фракционной борьбе. Ввиду этого, бюро делегации считает такое выступление нецелесообразным, тем не менее, оно не считает возможным запретить т. Зиновьеву такое выступление, так как каждый член Компартии имеет право апеллировать к ИККИ на решения своей партии»[891].

Бюро делегации ВКП(б) намекнуло то, что зиновьевское обращение нельзя рассматривать иначе, как апелляцию в Коминтерн, аналогичную той, что подала после ее официального роспуска на основании резолюции Десятого съезда РКП(б) 1921 г. Рабочая оппозиция. В данных условиях Зиновьев счел целесообразным демонстративно отказаться от идеи выступить в Коминтерне, однако попросил Политбюро разрешить ему «по крайней мере, в письменном виде дать некоторые объяснения по принципиальным обвинениям»[892]. «Это мое письменное объяснение может быть заранее просмотрено Политбюро или бюро делегации. То, что будет признано неудобным, – заверял Зиновьев, – я могу удалить. Полемика может быть сведена к минимуму. Во избежание недоразумений прибавлю следующее: я беру на свою полную ответственность, что если Вами будет решено, что и письменного объяснения я давать не должен, то мой проект останется только у меня и никакого распространения не получит»[893]. Это была излишняя уступка, которая давала Зиновьеву лишь тактический козырь – она подчеркивала соблюдение бывшим вождем Новой оппозиции решений руководящих институций ВКП(б) и не позволяла сталинско-бухаринскому большинству ЦК ВКП(б) привлечь его к ответу за нарушение резолюции Х съезда РКП(б) «О единстве партии».

Политбюро ЦК ВКП(б), как и следовало ожидать, попросту проигнорировало зиновьевское обращение, всячески затянув его рассмотрение. (3 декабря 1926 г. теперь уже бывший председатель Исполкома Коминтерна продублировал свое ходатайство с пояснением: «Ввиду того, что работа ИККИ, насколько я могу судить, идет уже к концу – я просил бы вынести решение по этой моей записке в возможно более короткий срок»[894].)

Однако вопрос утратил свою актуальность, поскольку Сталин использовал вынужденное молчание Зиновьева для перехода в наступление. На Расширенном пленуме Исполкома Коминтерна делегация ВКП(б) сделала доклад о социал-демократическом уклоне, рассчитанный на то, что оппозиционеры «не смогут промолчать»[895]. Г.Е. Зиновьев, естественно, не смог заставить себя промолчать: партийный «литератор» всегда оставался партийным «литератором».

Зиновьев обратился к VII Расширенному пленуму Исполкома Коминтерна: «Я не считаю возможным апеллировать на решения ВКП в Коминтерн – я целиком подчиняюсь им. Ни в каком случае я не хочу продолжения фракционной борьбы ни в ВКП(б), ни в Коминтерне вообще. Но простое молчание мое перед лицом предъявляемых мне крупнейших политических обвинений могло бы быть истолковано и могло бы только повредить нашему делу. Перед Коминтерном мне до сих пор не пришлось дать объяснения – ни устно, ни письменно – по поводу предъявленных мне обвинений. Нижеследующее я и прошу рассматривать лишь как объяснения, которые я обязан и вынужден дать перед вами»[896].

Для Зиновьева было важно представить на суд международной коммунистической общественности наиболее подробные объяснения, для большинства ЦК ВКП(б) – эти объяснения замолчать. К их услугам была газета «Правда», направляемая Бухариным. Процитируем записку Зиновьева в редакцию Центрального органа ВКП(б): «Прошу не отказать в печатании следующего. До меня дошло сообщение, что моя речь на VII Пленуме ИККИ печатается в газетах в сокращенном до 30 % виде. Я в этом “сокращении” не участвовал и протестовал против того, что в такой обстановке речь мою урезывают на 70 %. Ввиду этого я вынужден заявить, что за речь в таком виде, в каком она появляется в “Правде”, я никакой ответственности не беру»[897]. В еще более резкой форме Зиновьев составил полуличное послание Бухарину, прямо назвав происходящее «издевательством»[898].

Печатную дискуссию с традиционной фальсификацией («редактурой») выступлений оппонентов сталинцы дополнили очередными кадровыми перетрясками и исключениями. Поостыв, Зиновьев от безысходности пожаловался в письме тому же «Тов. Н.И. Бухарину»: нескольких бывших участников Новой оппозиции перевели «из Тифлиса во Владивосток!!!»[899] Для изношенных бессонной работой в годы Гражданской войны организмов ленинских «гвардейцев» подобные переводы были аналогичны посылке на лечение к «врачам-убийцам».

22 ноября 1926 г. на заседании Расширенного Исполкома Коминтерна было официально оформлено снятие Зиновьева с поста руководителя мировой революции. Расширенный пленум постановил «освободить т. Зиновьева от обязанностей председателя ИККИ и от работы в Коминтерне». Пленум упразднил институт председателей Исполкома Коминтерна, был образован новый руководящий орган Коминтерна – Политсекретариат[900].

От искушения поучаствовать в партийной драке не удержался и В.А. Антонов-Овсеенко, находившийся на дипломатической работе. На собрание бюро заграничных ячеек ВКП(б), состоявшееся 24 ноября 1926 г., он внес особое мнение (в то время – факт вопиющий) по докладу «Об итогах перевыборов Советов» на основе решений Июльского Объединенного Пленума ЦК и ЦКК»[901]. В заявлении Антонов-Овсеенко выступил против «припутывания»[902] к троцкистско-зиновьевскому блоку бывшей Рабочей оппозиции и обрушился с резкой критикой на сталинско-бухаринское большинство ЦК ВКП(б) и ЦКК как «орган высшего партийного контроля», ставший «просто одним из подсобных орудий Секретариата ЦК»[903].

Главное и вполне справедливое обвинение Антонова-Овсеенко, которое, впрочем, скорее лило воду на мельницу генсека: «Софизмом являются рассуждения, что оформление, обособление в руководящих центрах большинства и противопоставление его остальным членам этих центров не является-де созданием фракции. В явное прямое нарушение прямой воли партсъездов, требовавших от ЦК и ПБ коллективной работы, группа т. Сталина в ЦК втайне от партии создает непредусмотренный никакими партийными нормами особый орган – закрытые совещания части ЦК, выделявшие свой руководящий центр, предвосхищающий и направляющий всю основную работу ПБ. Меньшинство (Троцкий в ПБ) наталкивается на связанную групповой дисциплиной стену сталинского большинства. Это означает организацию раскола центральных учреждений партии. И эту раскольническую деятельность группы т. Сталина поддерживал председатель ЦКК: т. Куйбышев входил в Секретную “семерку”, подменившую ПБ»[904].

Вся проблема заключалась в том, что «семерка» распалась еще