Перечисляя все это, я смотрел на Гичина, но краем глаза поглядывал на Хисикаву. Я видел то, что ожидал увидеть. Оба самурая были одеты в домашнее платье цвета древесной коры, оба стояли не двигаясь, словно пустили корни, только лицо Гичина стало красным, как осенняя листва клена, а Хисикава в начале моего рассказа позеленел, будто весенняя липа. Лишь сейчас краска стала возвращаться на его щеки.

– Добавим к этому вчерашнюю попытку самоубийства, обеспокоенность господина Цугавы и ваше присутствие в спальне, когда все остальные толпились снаружи. Разве картина теперь не стала ясной?

– А голос? – Гичин решил поймать меня на горячем. – Вы же не слышали, как кричал молодой господин! С чего вы решили, что он кричал, да еще и не своим голосом?

Я улыбнулся:

– Но ведь он кричал, да?

– Да! Но как вы об этом узнали?

– Посетив управу службы Карпа-и-Дракона, господин Цугава сообщил мне, что во время первой попытки самоубийства его сын, отбиваясь, кричал про долг и верность семье. Голос Ансэя в этот момент не был похож на его обычный голос. Я предположил, что то же самое произошло и во время второй попытки. Судя по вашему вопросу, я не ошибся.

– А очередность? Очередность стражи?!

– Да, конечно. Вы, Гичин, встречали нас у ворот, когда ваш господин и я въезжали в усадьбу. Днем вы стояли в карауле и господин Цугава предоставил вам возможность выспаться, прежде чем снова заступить на пост. Значит, Хисикава дежурил первым.

– Это ж надо! – Гичин захлопал в ладоши. Грубые, словно рубленые топором черты его лица лучились восторгом. – Когда вы рассказали, все стало проще простого. Меня гложет стыд! Сам бы я ни за что не догадался!

– Тогда, надеюсь, – вмешался Цугава, – вам, Рэйден-сан, также известно, что творится с моим сыном? Почему он желает покончить с собой? Как этому помешать?

– Об этом сейчас говорить рано, – уклонился я от ответа. – Не хочу попусту тревожить вас догадками. С вашего позволения, я доведу дознание до конца. Вы будете первым, с кем я поделюсь своими выводами!

– Разумеется! Приступайте хоть сейчас!

– Сейчас я, если не возражаете, отправлюсь спать. Если боги будут милостивы, этой ночью с вашим сыном больше ничего не случится. Он надежно связан, его охраняют. А днем я постараюсь пролить свет в темные углы.

Вне сомнений, господину Цугаве хотелось, чтобы я не спал, не ел, не облегчался, а только нырял за раковинами тайн да таскал из них жемчуг правды. Но он не стал возражать:

– Хорошо, Рэйден-сан. Час-другой сна нам всем пойдет на пользу.

Вернувшись в гостевой домик, я упал на ложе и заснул как убитый.

Это было не удивительно, учитывая обстоятельства. Удивительным было другое: во сне я делал все возможное, чтобы меня не убили. Ну да, сон. Не такой дурацкий, как первый, когда меня еще не выдернули из постели, но куда страшнее.

В этом сне я бился мечом: острым, стальным. С большой, знаете ли, сноровкой. Битва меня не слишком озадачила: после Фукугахамы, будь она проклята, мне не раз снились сны, напоминавшие о той резне. Поначалу – стыдно признаться! – я даже кричал, пугая мать, и просыпался весь в поту. Со временем привык, кричать перестал. Выныривал из кошмара, лежал молча, смотрел в потолок. Вспоминал: ночь, пламя. Нога едет в жидкой грязи. Лезвие свистит над головой. Тычу куда-то мечом. Звон, хрип. Свист, лязг. Верчусь угрем на сковородке. Хлещу сталью, как плетью.

Короче, битва – ладно. Но откуда взялась сноровка?!

Ни в Фукугахаме, ни позже, хоть во снах, хоть в воспоминаниях, я не преувеличивал свое мастерство. Сейчас же, пока мое тело спало в гостевом домике на чужой постели, мой разум бился с врагами так, словно я родился не Торюмоном Рэйденом, а Ивамото Камбуном, воплощением самурая древних времен, помешанного на стальных клинках. Кто другой поверил бы, что я с пеленок до зрелых лет только и делал, что рубил, колол, рассекал.

Кто другой, только не я. Уж я-то себя знаю!

Во время боя думать о посторонних вещах нельзя. Вот и сейчас: отвлекшись, я с большим опозданием заметил, что огонь, пожирающий храм кириситан, как это всегда было в моих прежних кошмарах, разметался в полнеба. Выгнулся дугой, изменил окраску. Налился жемчужной серостью, выпятил розовую мякоть, алые прожилки; превратился в рассвет. Земля под ногами взяла и накренилась, будто веранда дома во время землетрясения. Не так резко, чтобы я упал, но скакал и прыгал я теперь не на ровной утоптанной площадке перед храмом, а на рыхлом горном склоне.

Эй, сон! Почему самовольничаешь?!

Крики остались: в кошмаре кричали и раньше. Когда дерутся, всегда кричат. Но женских воплей прежде не было, это точно. Стараясь увернуться от ударов здоровенного топора, я припомнил, что в Фукугахаме звучали только мужские голоса. Откуда взялась женщина? Жена сёгуна – это я помнил точно! – ко времени той памятной схватки уже была убита обезьяной-наемником. Да, и потом – откуда взялся топор?!

Вот, рубит. Промахивается. Тычок рукоятью едва не сносит мне голову. Кровь течет по виску, струится на щеку. И снова: лезвие, обух, лезвие. Нет, топор – это что-то новенькое. Мы сходимся с обезумевшим лесорубом вплотную, лицом к лицу. Места для замаха нет; возможности тоже. Мышцы вот-вот лопнут от напряжения. Ноги зарываются в грунт, вспаханный нашими сандалиями не хуже, чем плугом. Меня толкают: я бы упал, да налетаю спиной на ствол дерева.

Дерево? В деревне?!

Мы на поляне. Кругом лес.

Шнур, которым подвязаны рукава моего кимоно, цепляется за сучок. Шнур перекинут через шею, он захлестывает горло убийственной петлей. У меня перехватывает дыхание, мутится разум. Как зверь, угодивший в силки, я рвусь на свободу, не задумываясь о последствиях, едва не задушив самого себя. Благодарение небесам! Шнур рвется, рукава высвобождаются, но мне сейчас не до этого. Громила с топором не даст мне подвязать рукава заново.

Лезвие, обух, лезвие.

А женщина все кричит. Что она кричит?

– Ты не Хасимото!

Лицо в полнеба. Женское лицо. Не сказать, чтобы красавица. А может, это гнев искажает черты, превращая знатную даму в бешеную ведьму, готовую сожрать меня без соли.

– Ты не Хасимото! Что ты здесь делаешь?!

Я и впрямь не Хасимото. Я не знаю, что здесь делаю. Спасаю свою шкуру? Сражаюсь за господина? Осуществляю давно задуманную месть?! Где, когда? Зачем?!

– А ты что здесь делаешь? – улучив миг передышки, спрашиваю я. – Что ты делаешь в Фукугахаме? Кто ты?!

– В Фукугахаме? – визжит она. – Какая еще Фукугахама?!

И снова:

– Ты не Хасимото! Вон отсюда!!!

Иду вон.

За завтраком Ансэй был бледен и молчалив. Сидел, словно придавленный каменной плитой: вот-вот неподъемный груз его расплющит. От шариков такояки, присыпанных тунцовой стружкой и мелко нарезанными водорослями, с кусочками осьминога внутри, молодой господин отказываться не стал, но макал эту вкуснятину в соус так, словно грязь из канавы вычерпывал. Жевал безучастно, глотал с трудом, через силу.