– Я сам повинюсь перед господином!

– И оговорите себя, поскольку у вас имеется смягчающее обстоятельство.

– Смягчающее обстоятельство?!

– Да.

– Что может оправдать сон на посту?!

– Кое-что может, но об этом позже. Отвечайте на вопрос: кто держал тумбочку?

– Тумбочку? Никто ее не держал.

Я погрозил ему пальцем:

– Еще одна ложь, и я иду к господину. Кто держал тумбочку?!

Хисикава глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду.

– Жена держала. Супруга молодого господина!

– Почему вы не сказали об этом сразу? Не доложили господину Цугаве?

– Я… Я испугался!

– Чего же? Это выглядело так страшно?

– Страшно? Это было…

Он замялся, подыскивая нужное слово.

– Странно?

– Хуже! Хуже, чем странно!

– Противоестественно?

– Да! Вы очень точно выразились! Противоестественно!

– Не могли бы вы описать, как все происходило? В чем именно крылась противоестественность?

– Я…

– Ну же!

– Я попробую. Но учтите, я не мастак говорить.

– Присаживайтесь, – я и сам сел подобающим образом, привел одежду в порядок. – Соберитесь с мыслями. И приступайте.

…раздвижная дверь легко скользнула в сторону.

Меж планок бамбуковой шторы в комнату сочились капли лунного молока. Этого оказалось достаточно: глаза Хисикавы успели привыкнуть к темноте. От увиденного Хисикава замер на месте, пригвожден к полу, не в силах ни шевельнуться, ни крикнуть. Только сердце отчаянно колотилось в груди, словно пыталось взломать клетку ребер, выпрыгнуть наружу и лягушкой ускакать прочь.

Они были вместе и в то же время порознь: молодой господин и его жена. В горло Ансэя глубоко вре́зался шелковый шнурок амулета, но молодой господин, казалось, не обращал на это внимания. Глаза закрыты, губы плотно сжаты, на щеках вздулись желваки. Если бы для театра не потребовалась маска отчаянной целеустремленности – вот она! Зовите мастера, пусть запечатлеет. Напрягая все силы, не вставая с ложа, Ансэй тянулся вперед, к чему-то видимому только ему – с закрытыми глазами, во сне. Он пытался сесть, встать, вскочить, а перекрученный шнурок смертоносной удавкой все глубже впивался в шею жертвы.

На другом конце этой удавки юная супруга Ансэя отчаянно боролась с бессловесным противником – тумбочкой. Женщина была подобием мужчины: молчаливая сосредоточенность, напряжение всех сил, плотно закрытые глаза. Она опрокинулась на спину, обхватив тумбочку обеими руками, тумбочка же навалилась на женщину подобно насильнику, охваченному похотью.

Хисикава еще подумал, что от насильника так просто не отбиться, а легкую тумбочку без труда отшвырнула бы прочь даже слабая женщина. Тем не менее, несмотря на все усилия жены наследника, ей никак не удавалось сбросить с себя тумбочку, за чью угловую шишечку зацепился шнурок амулета. Возможно, сражаясь, женщина лишь крепче удерживала на месте убийственный предмет мебели.

Не просыпаясь, супруги боролись не на жизнь, а на смерть, каждый со своим врагом. Лишь роковой шнурок связывал обоих подобно брачным узам, которые разрушит одна лишь смерть.

Смерть? Она была тут, рядом.

Ансэй захрипел, разжав плотно сомкнутые губы. Звук этот расколол ледяной панцирь, сковавший Хисикаву.

– Господин! Что вы делаете?!

Самурай бросился к Ансэю. Упал на колени, попытался стащить шнурок, будь он проклят, с шеи наследника. Не тут-то было! Ансэй принялся отбиваться от спасителя, как от заклятого врага.

– Господин! Очнитесь!

Удар коленом угодил Хисикаве в живот, отбросил к стене. Перехватило дыхание, как если бы и на долю самурая выпал свой шелковый шнурок. Голова закружилась, Хисикава с нутряным всхлипом втянул в себя воздух.

– На помощь! – завопил он что есть сил. – С молодым господином беда!

И услыхал топот ног в коридоре. Призыв возымел мгновенное действие: помощь была на подходе. Хисикава вновь метнулся к хрипящему Ансэю; чудом, не иначе, ухитрился отцепить гибельную удавку от тумбочки. Шнурок ослаб, Ансэй прянул вперед, вцепился в амулет обеими руками, Хисикава же вцепился в руки юноши. Раскатисто грохнула об пол тумбочка, еле слышно заскулила женщина. Супруга Ансэя наконец проснулась, в отличие от молодого господина, чьи веки были по-прежнему смежены, а лицо оставалось маской сосредоточенного напряжения.

В спальню вихрем влетел Гичин. Вдвоем самураям удалось стащить злополучный амулет с шеи молодого господина и заломить Ансэю руки за спину. Женщина, продолжая скулить дворовой собачонкой, забилась в угол и там затихла.

Тут и объявился господин Цугава.

– Что здесь происходит?

– Благодарю вас, Хисикава-сан. Вы все описали самым подробным образом. Это существенно поможет дознанию.

– А смягчающее обстоятельство? Оправдание моей вины? В чем оно заключается?!

– Я сказал, что сообщу вам о нем позже. Я не говорил, что сделаю это прямо сейчас. Не беспокойтесь, я держу слово, так что не спешите виниться перед господином Цугавой. Вы всегда успеете это сделать, верно? Пока же я хотел бы уточнить один момент.

– Какой?

– Ваше пробуждение на посту. Итак, вы пришли в себя, поняли, что в спальне творится неладное, и вбежали в комнату. Что вас пробудило?

– Какой-то звук. Очень громкий звук!

– Грохот упавшей тумбочки?

– Может быть. Но, думаю, вряд ли…

– Сейчас вы сидели под дверью и слушали. Я трижды опрокидывал тумбочку. Этот звук был похож на тот, что привел вас в чувство?

– Нет.

– Вы уверены?

– Да!

– Вспоминайте, что это был за звук!

– Он… Он был вроде затрещины.

– Затрещины?

– Будто кто-то меня по затылку огрел! Аж в ушах зазвенело. Ну, я и очнулся. А до того перед кем угодно поклялся бы: не сплю. Точно, не сплю! И глаз не закрывал, и сидел как сидел. Караулил, значит… А тут раз – и очнулся! Вы мне верите?

– Верю. Этот звук, который затрещина… Откуда он донесся? Из спальни?

Хисикава задумался. Покачал головой, словно возражая сам себе.

– Нет, не из спальни. Может, где-то в доме?

* * *

Гичина я отыскал на площадке для занятий воинскими искусствами. Кривоногий и приземистый, но шустрый как демон, пытающий грешника, он с мрачным видом избивал плетями чучело. Дома у нас стоит соломенное, на вбитой в землю крестовине, а здесь чучело было основательное, из дуба, как в додзё сенсея Ясухиро. Я прямо залюбовался! До сенсея Гичину далеко, спору нет, но меня, сойдись мы в поединке, он исхлестал бы хуже, чем погонщик буйвола.