Его нашли мертвым, с пулевым ранением, на скамье в парке на рю-де-Шин в январе 1929 года; бывший дипломат со знанием шести языков, занимавший важный пост при императорском дворе, в Париже он влачил одинокое нищенское существование. Друзья в Лондоне и Нью-Йорке, которым повезло чуть больше, по мере возможности помогали ему – он получил несколько заказов на переводы; иногда русские соседи делили с ним свои скудные трапезы. Единственным утешением для графа были встречи с его старой гувернанткой-француженкой, Бланш Ге, которая жила в пригороде Парижа и которую он регулярно навещал. Однако она заболела, и ее отвезли в госпиталь Тенон в Двадцатом округе. Кобоский впал в отчаяние и заперся в своей крошечной съемной комнате, погрузившись в воспоминания о днях былой славы в императорской России, когда он был богат и знаменит. Из мебели в комнатке остались только железная койка и маленький столик; на стене висели картинки из журналов – там не было ни одной книги или какого-нибудь сувенира. Смерть самого дорогого человека, гувернантки, в Теноне стала последней каплей в его невыносимой эмигрантской жизни21.

Многие самоубийства были спровоцированы экономическими тяготами и эмоциональными срывами, однако некоторые являлись результатом осознания того факта, что путь обратно на родину для эмигрантов закрыт. В 1930-х некоторые из них всерьез взвешивали такую возможность, хотя и понимали, что вернутся в Советский Союз, а не в ту Россию, которую знали раньше. Еще в 1924 году был создан Союз возвращения на родину, призванный способствовать этому, однако к 1937 году его уже называли Обществом друзей СССР, а его основной целью стала пропаганда коммунистического режима за границей. Естественно, эту организацию контролировал НКВД, стараясь с ее помощью убедить эмигрантов возвращаться домой – так продолжалось вплоть до падения Франции в 1940 году.

На грани самоубийства жили многие писатели и поэты; Нина Берберова вспоминала, как ее партнер, Ходасевич, постоянно пребывал в депрессии, и она не могла оставить его одного больше чем на час, потому что он «мог выпрыгнуть из окна или открыть газ». «В такие моменты я видела, как он строит вокруг себя свой личный, частный ад»22. Тем не менее, несмотря на тоску по родине, Ходасевич не мог вернуться туда, зная, что не сможет там писать. В отличие от него, Алексей Толстой, автор эпических исторических романов, рад был вернуться в Россию одним из первых – еще в 1923 году. Илья Эренбург утверждал, что возвращение Толстого объяснялось его любовью к русскому народу и верностью своему искусству. «Он чувствовал, скорее чем понимал умом, что не сможет писать нигде, кроме России. Его любовь к России была так велика, что он порвал не только с друзьями, но и со многими сомнениями внутри себя: он верил в народ и верил, что все к лучшему»23. В Советском Союзе Толстого приняли как героя, и он быстро прославился заново, став столпом соцреализма и влиятельной фигурой литературного истеблишмента. Он получил все мыслимые премии и титулы, какими Советский Союз мог его наградить, стал членом Академии наук и лауреатом Сталинской премии 1943 года за огромную трилогию «Хождение по мукам»24. Успех Толстого заставил отчаявшегося и снова обедневшего Бунина в военные годы написать ему с просьбой добиться выплаты авторских гонораров в России. Бунин остро нуждался в деньгах – Нобелевская премия к тому времени была давно растрачена25.

Другим русским эмигрантом, вернувшимся в Россию, был Александр Куприн, мастер короткого рассказа, успешная дореволюционная карьера которого закончилась, стоило ему уехать из страны. Лишившись связи с главным источником своего вдохновения – русским народом, – неспособный писать о нем вдалеке, в Париже, Куприн так и не пережил этой потери и замкнулся в себе. Литературным творчеством за границей он зарабатывал так мало, что они с женой погрязли в нищете и долгах. «Я остался голым… нищим, как бродячая собака», – писал он другу. Куприн страдал алкоголизмом; в начале 1930-х его зрение стало слабеть. В 1937 году Куприн решил, что единственный выход для него – вернуться в Россию. «Это долг каждого истинного патриота», – говорил он, и уж точно «умереть там будет слаще и легче»26. Он рассчитывал, что социалистическое государство окажет ему необходимую медицинскую помощь, поскольку здоровье писателя стремительно ухудшалось. После переезда в Советский Союз Куприну от Союза писателей была выделена дача в писательской деревне Голицыно, где он смог отдохнуть и немного поправиться. Далее он с женой и дочерью поселился в Ленинграде. Однако и ум Куприна ослабел тоже; многим казалось, что он впадает в деменцию. По крайней мере, он еще успел порадоваться выходу полного собрания своих сочинений, хотя те, кто встречался с Куприным в его последние годы, говорили, что он неуютно чувствовал себя в новой советской России. Он сопротивлялся призывам обратиться в соцреализм: «Колхозы не для меня, – говорил Куприн, – в шуме машин я не слышу музыки». Новый мир, где он надеялся снова начать писать, так и не был им обретен; в конце концов у Куприна обнаружили рак пищевода. И вот, как он сам когда-то писал, «словно дикий зверь, который забивается в свое логово в лесу, чтобы умереть», Куприн скончался спустя четырнадцать месяцев после возвращения на родину, 25 августа 1938 года27.

Трагическая судьба ожидала и другую возвращенку – ныне признанную одной из величайших русских поэтесс, – Марину Цветаеву. В парижском изгнании она влачила жизнь домашней рабыни, жертвуя собой ради мужа Сергея (тот болел туберкулезом и не мог работать) и двоих детей. Она пыталась зарабатывать редкими публикациями; семью поддерживали друзья и доброжелатели, ссужавшие деньги, однако Марина чувствовала себя недооцененной и с трудом находила время для творчества. «Мои дома, – жаловалась она, – интересуются чем угодно, кроме меня, потому что дома я [просто] тарелки, метла и котлеты». В середине 1930-х Сергей, переменивший отношение к Советскому Союзу, и их дочь Аля, очень тосковавшая по дому, убеждали ее вернуться вместе – тем более что в Европе вот-вот могла начаться война. «Мне незачем жить – одной – здесь», – говорила она. «Эмигрантская община не любит меня»28. Действительно, большинство парижских литературных объединений отвергало модернистский стиль Цветаевой и считало ее чересчур заносчивой. Бледная, худая, с короткой стрижкой, она жила ради своих стихов. Она была крайне горда и нелегко сходилась с людьми, блестящий интеллект мешал ей прислушиваться к окружающим. «Говорить, то есть обмениваться идеями, с ней было почти невозможно», – вспоминал Василий Яновский. Она была очень близорука и часто не узнавала знакомых, отчего те обижались29. Алексей Ремизов терпеть не мог Цветаеву «из-за