Но Квил и сам решил переключиться на другую грудь. Его рука принялась бурно ласкать влажный сосок. Габби, к своему стыду, издала утробный звук. Шок вызвал прилив свежих сил.

– Нет! – вскричала она и перекатилась на другой конец кровати так быстро, что Квил опешил. – Я этого не одобряю, – заявила она, тщетно пытаясь не замечать пульсацию внизу живота. – Мы еще не обсудили…

– Серьезно, – вторя ей, заулыбался Квил, развалясь на кровати, обворожительный и порочный, как сам дьявол. От него веяло такой мужской силой, что она едва не зарыдала от слияния двух чувств – замешательства и страстного желания.

– Это безрассудство. Ты не сможешь ехать, и Лондон отложится на несколько дней. Как же твоя работа, Квил?

Он молча встал. Расстегнул жилет и бросил на пол рядом с ее платьем.

– Не хочу! – безнадежно возопила Габби, наблюдая, как ее муж стягивает через голову рубашку. Это было невообразимо восхитительное зрелище. Ладный, мускулистый торс Квила являл собой полный антипод ее собственному телу. У нее забурлила кровь в венах.

Квил продолжал улыбаться той же дерзкой, грешной улыбкой.

– Такие вещи делаются в темноте, под одеялом, – выговаривала ему Габби. – Кроме того, ты не должен вот так обнажаться. Где твоя ночная рубашка? – спросила она, повышая голос. – И ты опять на меня смотришь!

– Ты тоже на меня смотришь, – улыбнулся Квил. Он уже стаскивал сапоги.

Габби чувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Она заморгала, тщетно пытаясь их прогнать, и крепко прижала к груди скрещенные руки.

– Почему ты такая застенчивая, сладкая моя Габби?

– Я не хочу… этого, – проговорила она сквозь рыдания, рвущиеся из горла.

– Почему?

Слава Богу, на этот раз он оставил фривольный тон. Но как объяснить ему такие вещи?

– То, что мы сейчас делаем, – начала она коснеющим языком, – это постыдно. Конечно, ты можешь меня трогать и я не вправе возражать, потому что ты мой муж. Но ты не должен смотреть на меня так. И не должен заставлять меня заниматься… этим голой на свету!

Квил вздохнул и сел на край кровати.

– Габби, поди сюда, моя хорошая. – Он протянул к ней руки.

Она бросила взгляд на его грудь и покачала головой.

– Я почти уверена, что твои головные боли связаны с твоим поведением. Ты ведешь себя не по-христиански, Квил. – Она произнесла это с истовостью глубоко верующего человека.

– Не по-христиански? – Квил наклонился вперед и, взяв ее за запястье, медленно притянул к себе. Габби неохотно подчинилась и села к нему на колени. Она старалась держать спину прямо, чтобы не касаться его обнаженной груди, которую ей безумно хотелось ласкать.

– Мы с тобой ведем себя как язычники, – прошептала она горестно. На самом деле язычником был он, а обобщенное «мы» – ее подарком, индульгенцией. – Дома, в Индии… мой отец… – Она запнулась.

– Ну и что бы он сказал?

– Однажды одну пару застали у реки за этим занятием. – Голос Габби стал почти неслышен, словно смертельный страх владел ею и поныне. – Потом, когда они пришли в церковь, отец заставил их встать и объявил, что Бог их покарает.

– И что, Бог их покарал? – спросил Квил.

– Нет. – Габби вздрогнула, уловив в голосе мужа скрытый гнев. – Но им пришлось покинуть деревню.

– Твой отец… – Квил замолчал и обнял ее, положив подбородок на мягкие рыжие волосы. – Ты любишь своего отца, Габби?

– О чем ты говоришь? – удивилась она. – Любить отца вовсе не обязательно. Нужно только ему подчиняться.

– И ты, как я догадываюсь, всегда подчинялась?

– Нет, – призналась Габби после некоторого молчания. – Я была для него бельмом на глазу.

Несомненно, она цитировала своего отца.

– А почему ты не подчинялась? – спросил Квил. Габби, расслабившись, теперь прислонилась к нему и, похоже, этого не замечала. Каждый раз, когда ее мягкое дыхание касалось его груди, он потихоньку взывал к своей воле. За годы болезни он научился выдержке. – Так почему ты не подчинялась отцу, Габби? – повторил он.

– Потому что временами он бывал слишком строг, – ответила она так тихо, что Квил едва ее слышал. – Даже жесток.

– Так я и думал. В чем это проявлялось?

– Мы жили в небольшой деревушке, куда отец приехал как миссионер. Он построил там дом и церковь.

– И?

– В этой церкви он устроил судилище над той парой. Он сказал, что они не должны больше жить в деревне, потому что Сарита может подать дурной пример другим женщинам. Он заставил ее и мужа наложить на себя супружескую епитимью. Потом они покинули деревню, не взяв с собой ни одной вещи. Я не знаю, куда они уехали. Это было несправедливо. Я хорошо знала Сариту. Она была порядочной женщиной, а мой отец назвал ее… шлюхой. Тогда я его и ослушалась.

– Каким образом?

– Я послала слугу собрать вещи Сариты – выбросить их, как думал отец. На самом деле я отправила все вещи ее родным.

– И твой отец узнал?

– Незадолго до моей отправки в Калькутту.

– Удивляюсь, как он еще разрешал тебе водить дружбу с кем-либо в деревне.

– О нет, он не разрешал! И мы с Саритой в действительности не были подругами. Просто мне было позволено иметь двух служанок, и они рассказывали мне, что там у них происходит. Я с малых лет представляла нескольких девочек своими подружками, потому что слышала о них каждый день. Сарита была как раз моего возраста.

– А настоящие-то подруги у тебя были? – Квил был почти горд своей выдержкой и спокойным, ровным голосом. – Ты упоминала о девушке, которая не могла есть папайю.

– Нет, Лейла тоже не была моей подругой. Моим единственным другом был Джохар.

– Кто? – переспросил Квил, напрягая память.

– Джохар, сын Судхакара. Помнишь, я говорила тебе про мальчика, который умер от холеры? Отец позволял мне играть с ним, так как Судхакар из брахманской касты. Когда Джохара не стало, я в основном разговаривала с няней. Она рассказывала мне про других детей, и я не чувствовала себя одинокой. И еще был Кази-Рао.

– Понятно, – медленно произнес Квил. Добрую часть его плотского чувства теперь заменил гнев. – Значит, отец не позволял тебе общаться ни с кем, кроме своего слабоумного племянника? Изгонял людей из деревни, не давая им забрать то, что им принадлежало? И все в угоду своей прихоти.

– Да, – согласилась Габби.

– За такие вещи повесить мало, уж извини за прямоту. К сожалению, в Ост-Индской компании немало подобных людей. Потому я и продал свой пай. Наши соотечественники чувствуют себя в Индии этакими царьками, никому не подотчетными. Габби?! – Квил увидел слезы, блеснувшие в ее прекрасных глазах. Он взял ее за подбородок и поцеловал в закрытые веки. – Габби, открой глаза. Мы должны поговорить… серьезно. – Судя по едва уловимой иронии в голосе, в этот момент он улыбался. – Твой отец рассуждает как мелкий, ничтожный человек. Я буду услаждать тебя на берегах Ганга, – пообещал он прерывающимся шепотом. – Я буду делать это на Хамбер-Ривер и в садах за нашим домом. И если понадобится, средь бела дня, в присутствии Кодсуолла и остальных слуг.