– Здравствуй, Филипп Саввич. Извини, что пришлось разбудить, но дело уж слишком горячее, – сказал Шелестов. – Помощь твоя нужна. Срочно.

– Считай, уже помог.

– Благодарю…

– Ты не понял, – тихо кашлянул Медведь. – Я его знаю, убивца этого. С фотографии. У меня на него целое дело заведено. Ты вот что, Максим… Курьера твоего, если не возражаешь, я спать отправлю, пусть отдохнет, на обратном пути захватишь. А сам подъезжай ко мне. Скоротаем бессонницу по-стариковски. Посидим, чайку с маковыми сушками выпьем. Поговорим. Может, и договоримся о чем…

– Я буду через два часа, – без лишнего словоблудия четко отозвался Шелестов. Повесил одну трубку, тут же поднял другую, сказал в нее пару слов, затушил папиросу, встал, сдернул с вешалки шинель и быстро вышел из кабинета.

Даже сутки не понадобились. Видать, крупно наследил Охотник, раз его физиономию сам Медведь с первого взгляда срисовал. О-ч-чень интересный, оказывается, паренек!..

Над южной частью Финского залива крупными хлопьями валил снег. Пустынная узкая дорога, петляющая вдоль холмистого побережья к Ленинграду, была от обочины до обочины покрыта толстым, искрящимся в свете автомобильных фар белым ковром. Машина то и дело доставала до него брюхом, «плавала», грозя съехать в канаву, но сидящий за рулем трехпалый ас по прозвищу Мастер знал свое дело блестяще. Где можно – прибавлял, где необходимо – сбрасывал. Однако даже несмотря на все его старания, к логову питерских чекистов Батя прибыл на сорок минут позже оговоренного срока. Любой другой служака, рангом ниже генерала, за такой досадный промах был бы прямо у порога кабинета Медведя обложен трехэтажным матом с летящими в лицо каплями липкой и едкой от табака слюны. Любой, кроме этого. Так приказала Москва. Посему Филипп Саввич встретил ночного гостя стоя, с почти дружеской улыбкой, широким жестом пригласил за стол, намереваясь угостить ароматным чаем из тульского самовара, с сушками и медом. Но Шелестов был сосредоточен, угрюм и явно не собирался тратить время на угощение. Сел, закурил и молча взглянул на генерала. Медведь кивнул, пододвинул к себе уже лежащую на столе, возле лампы под зеленым абажуром, папку с личным делом, надул щеки, открыл первую страницу. Пожевав губами, поднял взгляд на жадно курящего папиросу и буквально пожирающего стопку бумаг Шелестова. Спросил тихо:

– Скажи мне честно, Максим Никитич, ты знаешь, где он сейчас? – Генерал широким жестом пододвинул чуть смятую фотографию. На ней Батя сразу узнал Охотника. Снимок был сделан как минимум лет пять назад. Ярослав стоял по пояс голый, на фоне какого-то сельского дома, на заднем плане была видна протекающая у подножия живописного холма, густо заросшая камышом узенькая речушка.

– А вот еще… И еще… – Вслед за первой на дубовый стол из папки перекочевали два других снимка. На первом улыбающийся Охотник был запечатлен зимой, на набережной Невы. Под руку с симпатичной девушкой. На другом, коллективном – вместе с выпускной группой Ленинградского универсистета и преподавателем – буквоедного вида невзрачным бородатым мужичонкой лет пятидесяти, в смешных роговых очках.

– Давайте договоримся, Филипп Саввич, – четко выговаривая каждое слово, произнес Шелестов. – Уровень наших с вами нынешних служебных контактов определен специальным распоряжением Хозяина. Приоритеты военной разведки и контрразведки поставлены руководством страны превыше дел внутренних. Поэтому сегодня вопросы главным образом буду задавать я. А вы будете честно и без утайки на них отвечать. Вы меня поняли, товарищ генерал?

– Зачем ты так, подполковник? – покачал головой Медведь. – Ведь мы не первый день знакомы… Разве я хоть раз… Хоть в чем…

– Извини, Филипп Саввич, но время уж слишком поджимает. Итак… Сначала просто расскажи об этом парне все, что тебе известно, а уже после я ознакомлюсь с делом и вникну в детали.

– Его зовут Корсак, Ярослав Михайлович, тысяча девятьсот пятнадцатого года рождения, – не глядя на раскрытую папку, начал генерал. – Отца нет и никогда не было. Жил вместе с матерью, Корсак Анастасией Михайловной. Между прочим – бывшей княгиней. Мать еще в ранней юности слегка тронулась умом, отошла от буржуазного уклада жизни, получила медицинское образование. Жила очень скромно и целиком посвятила себя заботе о сирых и убогих, служа акушеркой в церковной больнице. Мальчишка рос нормальным пацаном, после школы поступил в университетет, на германский факультет. Хотел стать переводчиком. И даже почти закончил. Единственный из всей группы мог получить диплом с отличием… Во время учебы ничем особенным среди других сокурсников не выделялся, кроме разве что некоторой замкнутости и увлечения восточной культурой. Включая древние виды китайской борьбы. Впрочем, об этом стало известно гораздо позже… Уже после ареста его матери. Именно из-за ее ареста парня и отчислили из университета, буквально накануне экзаменов. Дети врагов народа не имеют право на…

– За что и когда ее арестовали? – поморщившись, перебил Батя.

– В мае 37-го. По закону о сбежавших родственниках и указу от седьмого августа. За хищения народного имущества. Анонимка поступила – такая и такая ворует из больницы казенный спирт. Проверили расход – точно, ворует. Видимо, на продажу. Потому как ни она сама, ни сын ее алкоголь на дух не переносили… А кое-кто из их знатной при старом режиме фамилии действительно успел сразу же после революции прихватить родовое золотишко и удрать в Англию. Кажется, двоюродный брат. Вот и вспомнили, задним числом. Для большего веса. Но анонимка, конечно, была паровозом.

– Сколько лет было этой женщине на момент ареста? – процедил Шелестов, глядя в сторону.

– Шестьдесят четыре, – заглянув в папку, сообщил Медведь. – Все шло по традиционной схеме: донос – заочный приговор – арест. Дворянское происхождение опять-таки сыграло не последнюю роль. Могли, между прочим, дать и расстрел по совокупности. Но пожалели. Отписали пятнадцать лет лагерей.

– Она жива?

– Скончалась, еще два года назад. Зимой 38-го, – подавляя зевок ладонью, качнул головой Филипп Саввич. – Кажется, от пневмонии, но кто их, зэков, там разберет. Сотнями каждый день мрут… Так вот! Главное – не в матери. Главное – в сыне!.. – взбодрился генерал и продолжил: – В тот же день – точнее, ночь, – когда ему сообщили об аресте матери и вызвали на следующее утро на допрос к следователю, мальчонка убил двоих и тяжело ранил одного из своих соседей по лестничной площадке. Те еще уроды, скажу я тебе, Максим… Бандиты, шпана. Только вселились. Следователь тогда попался дотошный, сумел выяснить, как на самом деле было. Пацан вернулся из института – глядь, а двери открыты. В квартире наши уже обыск провели, на предмет обнаружения вещей, уличающих гражданку Корсак в связях с бежавшими родственниками и вражеской разведкой. Ни хрена не нашли… Но уходя, дверь, разумеется, не закрыли, лишь опечатали. Вот один из братьев и решил поживиться. Пока студент не явился.

– А Корсак застал его с поличным, – горько хмыкнул Шелестов. – И, готов поклясться, вломил уроду так, что тот едва ноги унес?

– Именно, – кивнул генерал. – Так эти трое братанов что удумали! Ночью дверку в квартиру тихо отмычкой вскрыли и хотели студента порешить, спящего. Даже «ствол» при себе имелся. Но им снова не повезло. Корсак не спал. Всех, кроме одного, кончил… Да и тот лишь чудом выжил, калека. Его следователь Алехин, Пал Палыч, и раскрутил, как динамо. В обмен на обещание вылечить тот рассказал, как на самом деле все произошло.