разовью» ~ «Моря божья роса с меня снимет табу, / Вздует мне паруса, будто жилы на лбу» («Баллада о брошенном корабле», 1970)

Отметим также совпадение мотива и стихотворного размера в стихотворении «Сегодня ночью, не солгу…» (1925) и в песне «Там, у соседа, пир горой…» (1973), тем более что в обоих случаях действие происходит в избе, однако атмосфера мандельштамовской избы напоминает скорее атмосферу «чужого дома» из одноименной песни Высоцкого, которая обнаруживает важные сходства со стихотворением Мандельштама «Полюбил я лес прекрасный…» (1932): «Там живет народец мелкий <…> Там щавель, там вымя птичье» ~ «А народишко — каждый третий — враг. <.. > “Траву кушаем, / Век на щавеле”»: «И скорлупчатая тьма» ~ «Почему во тьме, / Как барак чумной?». Поэтому и душевные качества у этих людей — соответствующие: «О, как мы любим лицемерить...» (1932) ~ «Ах, как давно мы не прямы!» («Случаи», 1973).

Если фаэтонщик у Мандельштама «безносой канителью / Правит, душу веселя, / Чтоб вертелась каруселью / Кисло-сладкая земля» («Фаэтонщик», 1931), то и лирический герой Высоцкого «стоит, как перед вечною загадкою, / Пред великою да сказочной страною, / Перед солоно- да горько-кисло-сладкою…»(«Купола», 1975).

Если у Мандельштама «канцелярские птички / Пишут и пишут свои раппорти-чки» («На полицейской бумаге верже…», 1930), то у Высоцкого в черновиках песни «Ошибка вышла» (1976) о главвраче, заведшем дело на лирического героя, сказано: «А он, кривясь, бежал к столу / И всё писал, писал...» /5; 391/.

Ну и, конечно, нельзя пройти мимо случаев прямого цитирования Высоцким Мандельштама: «Я молю, как жалости и милости…» (1937) ~ «Отпусти, молю, как о последней милости…» («Дельфины и психи», 1968 /6; 32/)[3037]; «Я должен жить, дыша и болыневея, / И, перед смертью хорошея, / Еще побыть и поиграть с людьми!» («Стансы», 1935) ~ «Ах, гривы белые судьбы! / Пред смертью словно хорошея, / По зову боевой трубы / Взлетают волны на дыбы, / Ломают выгнутые шеи» («Штормит весь вечер, и пока…», 1973)[3038]. А стихотворение «.Декабрист» (июнь 1917), посвященное февральской революции в России: «Всё перепуталось, и некому сказать, / Что, постепенно холодея, / Всё перепуталось, и сладко повторять: Россия, Лета, Лорелея», — отзовется в стихотворении «Маринка! Слушай! Милая Маринка» (1969): «Поэт, а слово долго не стареет, / Сказал: “Россия, Лета, Лорелея”. / Россия — ты, и Лета, где [цветы] мечты. / Но Лорелея — нет, ты — это ты» (АР-2-18)[3039].

Последнее стихотворение могло привлечь Высоцкого еще и тем, что в нем упоминалась «вольнолюбивая гитара», а также фигурировал гражданский аспект: «Еще волнуются живые голоса / О сладкой вольности гражданства!». Кроме того, в словах «всё перепуталось» заключен характерный для поэзии Высоцкого мотив путаницы.

Анна Ахматова вспоминала о встрече с Мандельштамом в феврале 1934 года: «Осип Эмильевич, который очень болезненно переносил то, что сейчас называют культом личности, сказал мне: “Стихи сейчас должны быть гражданскими” и прочел “Мы живем, под собою не чуя страны…”»[3040]. Сравним со словами Высоцкого: «“Спойте какою-нибудь из ваших лирических…”. Видите, в чем дело. У меня все песни лирические. Что такое лирика? Вы имеете в виду, наверное, любовную лирику. Такой, в прямом смысле слова, я не пишу. У меня гражданская лирика, скажем»[3041] [3042].

Та же Ахматова привела реплику Мандельштама, произнесенную во время их февральской встречи: «Я к смерти готов»В7. А в черновиках «Охоты на волков» лирический герой Высоцкого скажет: «Значит, выхода нет, я готов!» /2; 422/. Отсюда — одинаковая атмосфера смерти у Мандельштама и у Высоцкого: «Только смерть да лавочка близка» («Я живу на важных огородах», 1935) ~ «Смерть от своих за камнем притаилась, / И сзади — тоже смерть, но от чужих» («Приговоренные к жизни», 1973). Здесь еще можно отметить общность мотива между «Нашедшим подкову» (1923) и черновиком «Охоты на волков (1968): «Время срезает меня, как монету» ~ «Видно, третий в упор меня срежет, / Он стреляет и с правой руки…»/2; 423/.

Неудивительно, что оба поэта обладали даром предвидения.

У Мандельштама оно было связано с предстоящими репрессиями: «Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных / Я убежал к нереидам на Черное море» («С миром державным я был лишь ребячески связан…», 1931), «Чую без страха, что будет, и будет — гроза» («Колют ресницы. В груди прикипела слеза», 1931), «.. И в лазури почуяли мы / Ассирийские крылья стрекоз, / Переборы коленчатой тьмы. / И военной грозой потемнел / Нижний слой помраченных небес…» («Ветер нам утешенье принес…», 1922). А у Высоцкого — с предстоящим арестом или пытками: «Чую — разглядят, и под арест» («Таможенный досмотр», 1974 — 1975; АР-4-206), «А он всё бьет

— здоровый черт! / Я чую — быть беде» («Сентиментальный боксер»1-38), «Но я чую взглядов серию / На сонную мою артерию» («Мои похорона», 1971), «Чуял волчие ямы подушками лап» («Конец охоты на волков», 1977 — 1978).

В августе 1932 года Мандельштам написал: «…меня еще вербуют / Для новых чум, для семилетних боен» («К немецкой речи»), — фактически предсказав приход Гитлера к власти в 1933 году («коричневая чума») и Вторую мировую войну, которая продлится около семи лет.

Когда же тот пришел к власти, Мандельштам сказал Семену Пипкину: «Этот Гитлер, которого немцы на днях избрали рейхсканцлером, будет продолжателем дела наших вождей. Он пошел от них, он станет ими»[3043] [3044]. А после возвращения из Воронежской ссылки в 1937 году, полистав свежие газеты, Мандельштам сказал своей жене: «Кончится тем, что мы заключим союз с Гитлером, а потом все будет, как в “Солдате”…»[3045] [3046], - имея в виду свое стихотворение «Стихи о неизвестном солдате» (1937): «Миллионы убитых задешево / Протоптали тропу в пустоте». В августе 1939 года Советский Союз действительно заключил с Германией договор о ненападении и заодно о совместном разделе Европы. Чем это кончилось — хорошо известно.

Поэтому закономерно, что в «Стихах о неизвестном солдате» Мандельштам назвал себя «пророком смертей»: «Миллионы убитых подошвами / Шелестят по сетчатке моей. / Доброй ночи! Всего им хорошего! / Это зренье пророка смертей».

Высоцкий родился менее чем за год до гибели Мандельштама в лагере и, таким образом, частично застал сталинское время. Однако песни он начал писать уже после смерти Сталина, то есть в более «вегетарианское» время. Потому и пророчества, которые он делал, были не столь глобальными.