бобину нужно уничтожить»[3064]; «Перед коллегией министерства я пошел на прием к Екатерине Алексеевне Фурцевой, объяснял это. Она говорит: “Представьте в Министерство культуры песни, которые он поет”. Мы представили 60 песен. Она поручила товарищу Александрову, который отвечал за концертную деятельность[3065], изучить их. Встает Александров: “Эти песни — сплошная антисоветчина. Не можем организовать выступления Высоцкого”»[3066]! «В начале 1979 года Борис Кейльман попытался получить официальное приглашение [на Грушинский фестиваль] у тогдашнего первого секретаря обкома ВЛКСМ Александра Долганина для приезда на фестиваль Владимира Высоцкого. К Долганину Кейльмана не пустили, что называется, даже на порог. Рядовые же сотрудники обкома, узнав о цели визита, в ужасе хватались за голову и говорили, что никто такой бумаги подписывать не будет, потому что Высоцкий — матерщинник, хулиган, диссидент, антисоветчик и так далее»[3067]; «Я позвонил Зимянину, и тот начал на меня просто сорок минут орать. “Мы вам покажем! Вы что это беспокоите членов Политбюро, до какой наглости вы дошли!.. <…> Ваш Высоцкий, подумаешь, антисоветчик, все ваши друзья антисоветчики!” — и всё кричал, кричал…»[3068].

При этом многие писатели скептически относились к Мандельштаму и к Высоцкому и даже предъявляли им схожие претензии: «У открытой двери в комнату правления союза поэтов — Есенин и Осип Мандельштам. Ощетинившийся Есенин, стоя вполоборота к Мандельштаму: “Вы плохой поэт! Вы плохо владеете формой! У вас глагольные рифмы1”»ш ~ «Однажды он получит из Коктебеля полную восторгов телеграмму, подписанную “Женя Евтушенко и буфетчица Надя”. <…> Выше всех оценивалась “Песня об истребителе”, хоть и отмечалась в одной из строф неудачная рифма. Володя выглядел расстроенным: “Хоть и комплимент с виду, а все равно без капли дегтя не обошлось. То говорили: ‘где твоя лирика?’ — а теперь вот: рифма глагольная’. Ничего, все равно я докажу им, что я лирик”»165.

Более того, в «Четвертой прозе» Мандельштам говорил о ненависти к нему со стороны коллег: «С собачьей нежностью глядят на меня глаза писателей русских и умоляют: подохни!». С похожим отношением столкнется и Высоцкий: «Вот я читаю: “Вышел ты из моды, / Сгинь, сатана, изыди, хриплый бес!”» («Я к вам пишу», 1972).

И даже о посмертной судьбе своих стихов оба поэта высказывались одинаково: «“Пора подумать, — не раз говорила я Мандельштаму, — кому это все достанется… Шурику[3069]?” — Он отвечал: “Люди сохранят… Кто сохранит, тому и достанется”. — “А если не сохранят?” — “Если не сохранят, значит, это никому не нужно и ничего не стоит”»61 ~ «в Химках после концерта подошла женщина и говорит: “Владимир Семенович, вы ведь, наверное, рукописи не храните, архива не держите. А вы не боитесь, что все это пропадет?”. Высоцкий серьезно ответил: “Если то, что я делаю, чего-нибудь стоит, то не пропадет”»16*.

Приложение 2

Высоцкий и Бродский

Они были почти ровесниками: Высоцкий родился в 1938 году, Бродский — в 1940-м. И хотя они были очень разными, испытывали друг к другу приязнь и встречались неоднократно.

Самое первое публичное высказывание Иосифа Бродского о Владимире Высоцком датируется 1981 годом, когда он давал интервью для фильма американского режиссера Михаила Богина «Пророков нет в отечестве своем»: «Принято относиться к поэтам-песенникам с некоторым, мягко говоря, отстранением, предубеждением, если угодно. И, в общем, до Высоцкого мое отношение ко всем этим бардам было примерно вот таким. Но, именно начав не столько читать, сколько слушать это более или менее внимательно, я просто понял, что мы имеем дело, прежде всего, с поэтом. Более того, я бы даже сказал, что меня в некотором роде даже и не устраивает, что это всё сопровождается гитарой, потому что это действительно само по себе как текст совершенно замечательно. То есть я говорю именно о том, что он делал с языком, о его рифмах. Это гораздо лучше, чем всякие Кирсанов, Маяковский, — я уже не говорю о более молодых людях вроде Евтушенко и Вознесенского. Дело в том, что он пользовался совершенно феноменальными составными рифмами. То есть до известной степени гитара скорее помогала ему скрадывать этот невероятный труд, который, на мой взгляд, он затрачивал именно на лингвистическую сторону своих песен. Потому что, в принципе, я думаю, что они поражают, то есть они действуют таким образом на публику благодаря не столько, скажем, чисто музыке или содержанию, но бессознательному усвоению этой языковой фактуры. И в этом смысле потеря Высоцкого — это потеря для языка совершенно ничем не восполнимая».

Пятью годами позже, в 1986-м, во время выступления в Парижском университете Сорбонна Бродского спросили «Как вы относитесь к Высоцкому?». На что он дал такой ответ: «Самый талантливый человек из всех этих людей, которые взяли в руки гитару, — это, безусловно, Владимир Высоцкий. Это действительно поэт, то есть там есть чрезвычайно высокий элемент именно поэзии. Если вы посмотрите на то, какими рифмами он пользуется, вам все станет ясно. Обидно, что это всё — то есть в известной степени обидно, но и не обидно, но мне обидно лично, — что он действительно писал песни, а не стихи».

Такое же отношение к жанру авторской песни продемонстрировал Бродский в разговоре с Анатолием Михайловым, но при этом вновь выделил Высоцкого: «Я не совсем это понимаю. Гитара… — он пожал плечами, — какая-то цыганщина. <…> Бродский признался: “Мне нравится Высоцкий. Больше никто. <…> Просто я хочу сказать, что ничего не понимаю в гитаре”»[3070].

А в 1991 году на вопрос «Как вы относитесь к его песням?» Бродский ответил: «В высшей степени положительно — не ко всему, но существует несколько замечательных. Впервые я услышал его из уст Анны Ахматовой — “Я был душой дурного общества”. Я думаю, что это был невероятно талантливый человек, невероятно одаренный, совершенно замечательный стихотворец. Рифмы его абсолютно феноменальны. С одной стороны, его трагедия, с другой — удача то, что избрал карьеру барда, шансонье. И чем дальше, тем больше им становился. Прежде всего он был актером, и всё больше заигрывался, и всё больше в этом было даже не театра, а телевидения»[3071].

Впрочем, Бродский признавал Высоцкого и как певца. В июле 1976 года они познакомились в Нью-Йорке на квартире у танцора Михаила Барышникова. Как говорил сам Бродский: «У нас был один общий приятель. Мы познакомились у Миши Барышникова»[3072]. И в одном из его поздних стихотворений («Театральное», 1994 — 1995) встретятся две любопытные реминисценции: «Не думайте, что я для