голубые глаза. И взгляд мечтателя. Взгляд, какой когда-то был у Аполлинера. Когда поэт познакомился с ним, мечты уже стали покидать пулеметчика Шаплана. День спустя участок обороны Шаплана был атакован. Пулеметчиков окружили, но взять их в плен врагам не удалось — каждые пятнадцать минут из окопов раздавалась очередь, и немцам казалось, что у французских солдат достаточно боеприпасов. Они оставили их между мраком и смертью, возле колючей проволоки. Когда санитары наконец-то подобрали раненых, Шаплана на носилках доставили в трибунал. Приговор — смертная казнь. Носилки подняли. Шаплана привязали, чтобы тот не упал, и выпустили ему в грудь три пули. «Такие вещи деморализуют армию», — пишет матери Аполлинер на обычной военной открытке. Ожидает открытку от матери. Она не приходит. Вероятно потому, что она была куплена не в магазине чудесных военных открыток, принадлежащем Биро.

Пьер Альбер-Биро до Великой войны был поэтом и скульптором. Он был поэтом-самозванцем, да и скульптором его тоже никто не считал. Однако он упорно утверждал, что у него лицо поэта и руки скульптора. На самом деле это был рахитичный, с цыплячьей грудью, вечно сгорбленный человечек, так что его тень всегда маячила перед ним независимо от того, с какой стороны светило солнце. Во время Великой войны он издавал несколько авангардных журналов, но очень быстро заметил, с какой скоростью они пожирают его сбережения. Дольше всего он верил в журнал «SIC» (Sons, idées, couleurs, formes)[28], не желая признаваться себе в том, что «SIC», так же как и «Elan»[29], второй журнал, издаваемый им вместе с дадаистами, по сути дела только ширма для публикации его собственных стихов. В конце концов он понял, что это больше, чем он может себе позволить. Все-таки он просто человек с постоянно усиливающимися болями в искривленных костях и карманом мелкого фабриканта.

В начале Великой войны он открыл небольшую мастерскую по производству военных открыток и стал торговать ими. Он печатал их на свои деньги для солдат и их семей, чтобы облегчить им переписку. Его открытки на первый взгляд походили на все другие. На внешней стороне был изображен идеализированный французский солдат с цветком на мундире, а рядом с ним его возлюбленная. Качество печати было не очень высоким, но популярность открыток заключалась в том, что они доставлялись адресатам гораздо быстрее, чем другие. Если обычное почтовое отправление путешествовало неделями и даже месяцами, то открытки Биро шли со скоростью военной почты, минуя сортировку и цензоров, самостоятельно выбирались со складов женевского Красного Креста, где тысячи писем солдат, военнопленных и их семей ожидали, что их кто-то разберет, проштемпелюет и отправит.

Это очень быстро заметили солдаты, а еще быстрее — их семьи. То, что они особенные, вовремя заметили, кажется, и сами открытки. Похоже, что только сам дядюшка Биро не отслеживал путь открыточной корреспонденции. Он жил с убеждением, что мрачные дадаисты весьма удачно изобразили солдата с цветком рядом с возлюбленной, хотя эти художники презирали фигуративную живопись. Он думал, что именно лицо идеального солдата, этого совершенно бесхарактерного праведника, изображенное на открытке, и обусловливает удачные продажи и повышенный спрос, но он ошибался. В перерывах между боями солдаты нетерпеливо ждали почту и лихорадочно писали письма — писали, когда не было атак, когда удавалось выйти из боя живыми, когда приборы отмечали отсутствие газовой опасности и они снимали маски… Поскольку они писали очень много, то вскоре заметили, что открытки Биро доходят до адресатов, а остальные — нет. Как этого не заметил внимательный Аполлинер, писавший письма матери на обычной бумаге, непонятно. Да это и не имеет значения для нашего повествования.

Это рассказ о том, как открытки Биро начали составлять параллельную историю войны, по своему усмотрению дополняя ее текст. Открытки продавались во многих местах на фронте и в тылу, но значительное число их исчезло со склада. Бедный дядюшка Биро думал, что открытки воруют бродяги, ему даже в голову не приходило, что те покидают склад самостоятельно. И вот что с ними происходило. Пока солдат был жив и сам отправлял почту, открытки подчинялись ему, использовав лишь свою способность обязательно попасть к адресату. А если солдат погибал, они брали инициативу в свои руки и продолжали дописывать его историю в течение нескольких следующих месяцев.

«Я в порядке, правда, немного завшивел, но это не важно», — писали они вначале, но по мере того, как день смерти их автора отдалялся, они все больше и больше тяготели к философствованиям и антивоенной агитации. Единственной помехой был небольшой размер открыток, но и это они сумели преодолеть с помощью мелкого почерка и лапидарного изложения. Целая группа самых талантливых открыток прошла именно такой путь; их использовал и пулеметчик-лейтенант Анри Шаплан. В 1914 году, будучи еще жив, он писал матери: «Дорогая мама, я думаю, что эта война запачкала и твое материнское лоно»; младшему брату: «Не верь, брат, недобрым слухам, я не погиб под Ипром, я выбрался и отделался только шрамами, потому что вовремя купил маску». В открытках встречались и грустные подробности: «Я голоден, чертовски голоден, некоторые мои товарищи жарили крыс. Я смог на это смотреть, но не смог решиться их есть». И: «Сегодня утром, мама, снег покрыл весь холм, как белый сахар, все кажется нереальным. Снег мелкий и идет не преставая — даже когда я вставляю в ствол патрон, он становится белым, как сахарное печенье из твоей духовки».

Потом Шаплан был расстрелян (мы уже знаем, как это произошло), но открытки продолжали приходить. В Авре мать получала их десятками, и еще долго думала, что ее сын жив. Только семнадцатилетний брат Шаплана заподозрил, что здесь что-то не так. Сначала от пулеметчика приходили лишь короткие сообщения: «Я жив, не волнуйтесь», «На нашем участке шли большие бои» и снова «Я жив…», а затем — долгожданные открытки с пространным текстом, но любящий брат был уже достаточно взрослым, чтобы заметить: это почерк Анри, но не его стиль. Встречались неуклюжие грамматические ошибки, то и дело попадались странные слова, которые мечтатель до войны никогда не употреблял. Но Великая война затрагивала всех и заставляла многих людей меняться. Так думали родственники пулеметчика, а открытки сами посылали себя к ним. Что можно сказать о последних открытках из мастерской Пьера Альбера-Биро? Они были написаны искореженными, похожими на картошку буквами, без использования ударений. В одной из них говорилось: «Последний бог умер на кресте, а своим воскресением он, кажется, спас только самого себя. Иешуа Га-Ноцри не взял на себя никаких наших грехов, и