– Я не знаю, – сказала она, – так было. Это удобно.

И я подумала, что, может, не только у евреев…

Последнее утро. Мы возвращаемся из последнего магазина с последними покупками.

– Вы обращали внимание на медные таблички, вделанные в плитки тротуара у входа в некоторые дома? – говорит мне жена друга сына. – В этих домах жили евреи, которых депортировали во время войны. На табличках их имена, дата рождения, дата и место депортации.

Мы очень торопимся, но я хочу остановиться.

– Не надо, – говорит моя спутница, – возле нашего дома тоже есть эти таблички.

Теперь я замечаю, как их много. Вспоминаю слова экскурсовода о том, что Страсбург – родина идиша, – и комментарий одного из друзей: так думает не только Страсбург, теперь это почетно…

Вот и «наш» дом. Нас ждут уже внизу. Я бросаюсь к табличкам. Их четыре. Семья Красовских. Родителей депортировали в сороковом, в сорок втором отправили в Освенцим, где они и сгинули, а детей – в сорок третьем. В Собибор. Эти таблички – все, что осталось от семьи. Да еще сам дом, который теперь принадлежит немцам. Я хочу запомнить их имена: Элиас и Фрида, Герман и Доротея-Дебора, ей было одиннадцать, – и зажечь в их память свечи в Судный день. Должно быть, они тоже ощущали себя немцами...

«Хорошо, что мы узнали об этом накануне возвращения, – думаю я, – Мне трудно было бы наступать на эти таблички, входить в их дверь, подниматься по их лестнице, пить чай в кухне с двойной раковиной».

Самолет плавно взлетел и набрал высоту. Воздух Европы был упруг и прозрачен. Сквозь облака видны были расчерченные поля Европы, реки, острые вершины Альп, озера… Было очень красиво, именно так, как должно было быть. Я все время полета смотрела в окно, прощаясь с Европой. Мне хотелось поскорее увидеть Средиземное море, тель-авивский берег и почуять под собою Страну.

2009

Алексей КУРИЛКО

СЛОВО В ЗАЩИТУ РАССКАЗЧИКА

Лично я бы назвал его Настоящим Писателем. Но он упорно настаивал на том, что он – всего лишь Рассказчик. Об этом он как минимум трижды заявлял в своих произведениях. И обосновывал свое утверждение следующим образом: «Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик – о том, как должны жить люди. Писатель – о том, ради чего живут люди». При подобной трактовке его позиция верна! Он не позволял себе в своих произведениях опускаться до излишнего морализаторства, избегал нравоучений, и не старался выставить себя мудрее, чем был. А лирический герой повестей и рассказов, как, наверное, и он сам, чаще все-таки страдал от того, что его внутренний мир был переполнен неразрешимыми вопросами, тревогами и сомнениями простого человека, а не ответами всезнающего и всевидящего гуру, эдакого пророка-небожителя… Так ведь всем нам они так знакомы, так близки и понятны эти сомнения, желания, стремления, мечты, надежды, радости, горести и разочарования простого человека! Ведь даже гений – тут не лишним будет процитировать дословно – «это бессмертный вариант простого человека». Ну, не гениально ли?

Его убийственная самоидентификация огорчает: «Я рассказчик, который хотел бы стать писателем».

Пусть так, мысленно соглашаюсь я с ним, словно в частной беседе, принимая его приступы скромности за истинное мнение о самом себе. Как говорится, воля ваша!

И то верно! Это его воля. Его выбор. Его право. Это его личное дело!

Мое же дело – слово! (Кажется, что-то подобное утверждал и сам Рассказчик.) А в данном случае «слово» в защиту того, кто отдавался главному делу своей жизни без остатка, со всей серьезностью, но зачислен теперь в авторы так называемой несерьезной прозы, прозы юмористической. Он теперь автор легкого «развлекательного чтива». Это было бы еще ничего! Но в последнее время все чаще слышишь отовсюду, что и юмор его невысокого качества, низкопробный, анекдотичный… Стало модным писать критические статьи, используя пренебрежительные, а порой и откровенно злобные эпитеты: «писатель-сплетник», «поденщик от литературы», «трубадур отточенной банальности», «плебейская проза», «псевдодокументальная спекуляция» и – уже прямо классическое – «литературный пасквилянт»…

Многочисленные читатели, а тем паче почитатели Сергея Довлатова, о котором и пойдет речь, должно быть, немало удивятся тому, что талантливый автор превосходных книг «Зона», «Чемодан», «Компромисс» и «Заповедник», оказывается, нуждается в чьей-то защите. Как? Почему? Ведь его книги многажды переиздавались как у нас, так и за рубежом. Эти книги, переведенные, к слову сказать, на десятки языков, раскупаются без всякой рекламы и пользуются действительно заслуженной популярностью несмотря на то, что их автор вот уж почитай четверть века как почил. Четверть века! При этом, назло всем печальным прогнозам, интерес к его творчеству с каждым годом растет и ширится в геометрической прогрессии. Впору говорить уже не о бешеной популярности, а именно о славе писателя, причем о всемирной славе.

Все это так. А в некоторой защите он тем не менее нуждается. В том-то и дело, что «многочисленность» поклонников его творчества, безусловная популярность его книг, юмористическая и сатирическая составляющая его произведений, простота и ясность слога – все это ему же и ставится в упрек. Абсурд? (Он всегда замечал немалую долю абсурда в реальной жизни.) В широкой славе усматривают нечто постыдное. В глазах «серьезных» критиков и литературоведов слава Довлатова обусловлена не его «сомнительным дарованием», а невысоким интеллектуальным уровнем современной читающей публики. Примитивный уровень запросов современного читателя полностью удовлетворяет предложенное не менее примитивное «чтиво» посредственного литератора. Вот чем объясняется вся эта шумиха вокруг «творений» Довлатова.

Сразу хочется возразить, что слово «современный» применительно к читателю Довлатова можно тут же вычеркнуть, поскольку Довлатова читают сейчас так же массово, как читали и в начале девяностых, когда его книги только-только просочились из-за рубежа (где его «читали взахлеб» уже лет десять), и уверяю вас, его книги будут массово читаться спустя еще четверть века как минимум несмотря на то, что действие в его повестях и рассказах происходит в основном в семидесятые-восьмидесятые годы прошлого века «в стране, которой больше нет, с людьми, которых больше нет». (Давайте будем откровенны. Многие ли классики отечественной литературы могли бы похвастаться тем, что их произведения спустя тридцать лет читают взахлеб с таким же интересом, с каким читали в первые годы после публикации?)

«Плейбейская проза», значит? «Чтиво» для среднего класса? Ладно бы еще, если бы так думали и писали только озлобленные дураки, но порой об этом пишут его умные авторитетные коллеги