за холодное осуждение. Она постоянно предлагала уехать от нас и однажды так и сделала. Ей пришло письмо – не то, которое она ждала, но все равно очень радостное для нее – от давней подруги, и та спрашивала, как будто они виделись не далее чем на прошлой неделе, не может ли чем-то помочь.

– Подумать только, мы не виделись долгие и долгие годы, со времен нашей юности, – сказала тетя Лили, и прозвучало это довольно абсурдно, потому что она вовсе не была старой, ей было слегка за тридцать. – Мы вместе работали в одном заведении, в одном славном месте, я никогда бы оттуда не ушла, но они несправедливо поступили по отношению к Куинни, и она проявила характер, и они разозлились, и нам пришлось уйти. Но я всегда жалела, мы с этой девушкой были не разлей вода, всегда вместе хихикали, и все над нами подшучивали, потому что ее звали Милли, а меня – Лили. Милли и Лили, понимаете. Ах! – воскликнула она. – Нет ничего лучше дружбы. – Она порылась в памяти в поисках какого-нибудь подходящего избитого афоризма, но безуспешно. – Говорят, лучший друг человека – это собака, но любой предпочел бы просто иметь обычного друга. – Вот и все, что пришло ей в голову.

Теперь Милли была замужем, ее муж держал славный маленький паб на реке, и она горячо просила, чтобы Лили приехала к ней погостить; и именно так Лили и поступила, объявив, что ее не будет четыре дня. Настало дивное время, когда мы почти не разговаривали, часами занимались музыкой и чувствовали себя словно на каникулах.

Но через три дня тетя Лили вернулась, не забыв упомянуть, что она как фальшивый пенни, от которого никак не избавишься. Хотя Милли была так добра, так добра, с этим ужасным делом еще не все закончилось, и тетя Лили постоянно думала о том, что, пока ее нет, может прийти полицейский и сообщить о каком-то новом капкане для Куинни, а ее не будет рядом, чтобы спасти сестру, заручившись поддержкой папы и мамы с их восхитительным коварством, чтобы днем опереться на папину аристократичность, которая давала привилегии, а вечером – на мамину суровую нежность. Родители сделали из ее возвращения маленький праздник и вновь взвалили на себя свое бремя. Однако, справедливости ради, с их стороны это было не только самопожертвованием. Однажды я сказала маме:

– Какие вы хорошие!

Но она с досадой ответила:

– Глупости, тетя Лили – такое чистое создание, что, при всей ее назойливости, ее присутствие освежает дом. О, дело не только в этом. Я глубоко ее уважаю. Она такая честная.

– Честная? – переспросила я. – Но разве папа не повторяет ей все время, что она не должна лжесвидетельствовать, чтобы спасти свою сестру?

– Да, повторяет, – согласилась мама. – Но она все равно рассказывает каждому встречному, что не может поверить в глупость полицейских, которые воображают, будто Куинни посмела бы хоть пальцем тронуть Гарри, и что за всю свою семейную жизнь они не сказали друг другу ни одного грубого слова, уж она-то знает, ведь она жила с ними с самого медового месяца. Но я надеюсь, что ты не станешь осуждать ее за это. Все так сложно, дорогая, ты должна попытаться понять. Для тебя ложь всегда должна быть под запретом, но, если лгут другие люди, у них часто есть на то веские причины, и ты должна просто отметить про себя их ложь и больше об этом не думать.

– Но как же так? – спросила я. – Почему мне должно быть стыдно лгать, а им – нет?

– Ну, им тоже надо понимать, что лгать стыдно и что поступать так не следует, но тем не менее, если они все-таки лгут, ты не должна осуждать их, потому что, скорее всего, будешь заблуждаться.

– Но, мама, ты говоришь какую-то чепуху, – возмутилась я. – Лгать либо стыдно, либо нет!

– Нет, нет. Ты рассуждаешь так, словно это арифметика. И не повышай голос. Ты слишком часто визжишь. Конечно, дорогая тетя Лили не очень щепетильно относится к правде, и нам бы хотелось, чтобы это было не так. Но что бы она ни говорила чужим людям, передо мной и папой она никогда не притворяется, что ее сестра невиновна. Хотя ей наверняка это дается очень нелегко.

– Почему она так поступает? – спросила я. – Потому что чувствует, что не может лгать людям, которые ее приютили?

Мама замялась.

– Нет. Вряд ли дело в этом. Если честно, я не уверена, что она чувствует что-то подобное, но то, что испытывает она, гораздо лучше. Она хочет, чтобы существовало на свете хотя бы одно место, где она может признать, какова Куинни на самом деле, и сказать, что, несмотря на это, любит ее.

– Но какая от этого польза вам с папой? – спросила я. Я была не настолько глупа, чтобы не догадываться об ответе, но мне хотелось узнать, какое чувство или мнение разделяли друг с другом родители.

– Ну как же, это значит, что она искренне любит Куинни, – ответила мама. – В ее чувствах нет никакого самообмана. И тебе хорошо бы об этом не забывать. Кроме того, – добавила она, – тетя Лили очень храбрая. Она никогда не выражает беспокойства по поводу своего будущего, хотя у нее нет ничего. В «Лаврах» ей не платили никакой зарплаты, только выделяли немного карманных денег, и, полагаю, это было вполне естественно, ведь они собирались всю жизнь давать ей крышу над головой. Но сейчас все, что у нее есть, – это несколько фунтов в сберегательном банке и те драгоценности. Наверное, ужасно не иметь за душой ничего, абсолютно ничего.

Серьезность ее тона меня озадачила. Я всегда считала, что мы и сами находимся в таком же положении и что мы к нему привыкли.

Должна признать, что по мере того, как приближался суд над Куинни, мы все-таки погружались в тяжелые для нашего юного возраста переживания. Наши мысли все больше занимала сама Куинни. Мы видели ее безразличной и неподвижной, словно шахматная фигура, снятая с доски, – черной королевой, заключенной в тесную камеру, которая была слишком мала для того неистового чувства, что накрыло Куинни, будто огромный куб. Не оставалось сомнений, что ей предстоит оказаться в еще меньшем пространстве, чем ее камера. Когда папа привез тетю Лили домой с первого слушания по худшему обвинению, он сказал маме, что об оправдательном приговоре не может быть и речи, потому что показания шофера Джорджа не оставляют никаких лазеек. Мы расстроились, но не из-за Куинни, ибо она казалась нам просто шахматной фигурой, черной королевой, окутанной злой дымкой и заключенной в маленькую камеру, персонажем, сошедшим со страниц жутких сказок братьев Гримм, которые мы, когда были маленькими, дважды выбрасывали из своей детской с криками, что нам подсунули грязную литературу, неподходящую для детей, потому что тетя Теодора дважды дарила их нам на Рождество. Наше чувство, что Куинни ненастоящая, еще больше усилилось с тех пор, как мы узнали – точно не уверена как, потому что газет мы не читали, – что причиной трагедии Филлипсов послужило желание Куинни сбежать от мужа с неким мистером Мейсоном, клерком из жилищной конторы, которая занималась всей недвижимостью кузена Ральфа в нашем районе, в том числе и нашим домом. Нам казалось странным, что кого-то шокировало намерение Куинни бросить свою семью; мы считали, что для Нэнси это было бы только к лучшему. Но нас поразило, что она избрала своим возлюбленным мистера Мейсона, которого мы довольно хорошо знали, потому что мама часто брала нас с собой, когда торжественно и намного позже оговоренного дня ходила платить за аренду. Это был высокий худощавый молодой человек с по-детски свежим цветом лица и маленькими усиками, мы прозвали его лакфиолем[77] и совершенно не понимали, что она в нем нашла. Мэри напомнила нам, что средневековые королевы и дамы, жившие в замках, иногда влюблялись в своих пажей, которые, если верить книгам, всегда напоминали девочек. Но Куинни не вписывалась в стандарты рыцарской эпохи, мы видели ее скорее ведьмой из тех, что жаждут клубники зимой или самого длинного пера из хвоста