тем, что его желания будут исполнены. Возможно, таков удел сына, пытающегося наследовать величие отца, – Мардоний не знал. Его собственные четверо сыновей были опытными солдатами в составе «бессмертных», где они поднимались практически без участия своего старика.

На мгновение Ксеркс закрыл глаза, пораженный простыми словами полководца, и, почувствовав, как жгут слезы, сморгнул.

– А если мост снова затонет или сломается? Как же ты тогда вернешься домой?

– После нашей победы? У нас будет флот, повелитель. Если захочешь, ты сможешь приказать капитанам составить новый мост. Если больше не будет никакой опасности, если флот не понадобится в море, они свяжут все наши корабли вместе и положат доски за несколько дней, самое большее за несколько недель. Мы могли бы, возможно, оставить мачты или срубить реи, чтобы использовать их как…

– Да, я понимаю, – сказал Ксеркс.

По жилам снова разлился покой. Дух отца. На мгновение он забыл, что несет в себе старика. Для этого идеального союза не было проблем, которые нельзя преодолеть.

– С того момента, Мардоний, – продолжил Ксеркс, – когда я снова ступлю на землю по ту сторону моста, ты здесь командуешь с моего благословения. Ты придешь с севера, я прибуду морем. Мы встретимся в Афинах, и да будет так угодно Подателю всего благого.

Мардоний снова наклонился, чтобы поцеловать царскую сандалию. Сердце полководца наполнилось гордостью за свой народ, за Ксеркса и за армию, которую он любил. Они были созданы для этого, как глина для гончара. Все те годы, прошедшие после Марафона и поражения этого глупца Датиса, Мардоний обучал их, закалял и вооружал. Золото Ахеменидов лилось рекой, и если бы в его людях еще оставалась хоть капля мягкости, хоть капля слабости, то эти капли сгорят в горах и сотнях миль, лежащих впереди.

– Клянусь тебе, великий царь. Мы твой меч. Мы не подведем тебя.

Ксеркс позволил полководцу сцепить руки, чтобы помочь ему сесть на лошадь, и снова взъехал на мост. С другой стороны, его флот ждал в море, уже поднимая якоря и наблюдая за его продвижением. В бухте наполнялись паруса, и тысячи весел опускались и качались над водой.

Только его флагман все еще ждал у причала, «бессмертные» в белых одеждах на палубе приветствовали его прибытие. Ксеркс глубоко вздохнул, наблюдая, как его мерин, подвешенный на перевязи, жалобно заржал, когда его подняли на борт. Царь планировал кампанию годами, продумывал до мельчайших деталей. Он жил и дышал уничтожением греков. За своего отца, за оскорбление Марафона, за то, как они отвергли его требование земли и воды, но также и за себя тоже, чтобы утолить острую потребность сжечь их города дотла.

– Я положу конец, – прошептал он, давая личную клятву.

Спокойная, холодная уверенность, которую он ощущал в своих жилах, могла быть только духом его отца. Он уже много раз чувствовал ее в себе, когда пил маковый настой, чтобы заснуть. И на этот раз он был полон сил.

– Спасибо тебе, отец. Я буду радостным криком, боевым ревом. Я буду твоим ответом им – и моим собственным тоже.

Ксеркс прошел к команде, чтобы принять церемониальный меч командующего флотом, которым он стал, едва только его ноги коснулись палубы. Он будет командовать на море, как Мардоний на суше. Они нанесут удар по Афинам с обеих сторон, и его враги наконец поймут, что они натворили.

Глава 29

«Прольется ли в этот вечер кровь?» – спрашивал себя Фемистокл.

Когда споры разгорались, представить такое было легко. Но люди прибыли по его просьбе. Хотя девять десятых посланных им гонцов вернулись с отказом, тридцать отдельных городов и регионов ответили Афинам. Возможно, сотни мелких рыбешек промолчали, но нейтралитет предпочли Фессалия с городом Ларисса, одно из самых могущественных эллинских государств. Прибыла Спарта, пришли представители Мегары, Халкиды, Сикиона, Аркадии, Коринфа и двух десятков других. Это укрепило Фемистокла в его вере в то, что Афины могут быть лидером всей Греции, имея во главе правильных людей – то есть его самого.

К сожалению, какой бы дух сотрудничества ни привел их в это место, он ослабевал даже на его глазах. Возможно, вино было частью этого или споры, казавшиеся не более чем пустой дискуссией. Аргументы получше он мог бы услышать на любом собрании в Афинах. Только спартанцы опускали глаза, отметил Фемистокл, накрывая ладонью кубки с вином всякий раз, когда рабы таверны подходили пополнить их. Выглядели они такими угрюмыми и мрачными, как он и ожидал. У себя дома, как он слышал, у каждого воина-спартиата[5] было семь рабов-илотов, которые постоянно ухаживали за ним, обращаясь как с богом.

Фемистокл задавался вопросом: не результатом ли этого было их высокомерие? Не все могли быть хозяевами.

Он видел, как спартанец Клеомброт одобрительно, что бы тот ни пробормотал, хлопает по плечу другого грека. В группе спартанцев было что-то скрытое, хотя вся группа состояла из четверых. Да, это были крепкие, внушающие уважение мужчины, но такими же были и многие другие, по крайней мере те, кто знал жизнь, полную тяжелого физического труда. Фемистокл заметил на руках у каждого спартанца сетку бледных шрамов, свидетельствующую о тысячах часов, проведенных на тренировочном поле или, возможно, в серьезных схватках.

Клеомброту, худощавому, с могучими плечами, младшему брату военного царя Спарты, было, наверное, лет сорок или пятьдесят. С самим царем Леонидом, имя которого означало «сын льва», Фемистокл никогда не встречался. Тот факт, что Леонид послал на переговоры члена своей семьи, Фемистокл считал знаком доверия. У спартанцев было два царя, каждый из которых служил противовесом другому. Это не была совсем уж тирания, но и далеко не демократия со свободным голосованием в собрании. Фемистокл знал, что, по мнению спартанцев, Афины управляются толпой и город живет в постоянных спорах и хаосе. Отчасти так оно и было. Сам же он представлял Спарту как отсталую страну, угрюмый военный лагерь, где нет места радости и где женщинам позволено бегать вместе с мужчинами.

Почувствовав его пристальный взгляд, Клеомброт поднял голову и вскинул брови в безмолвном вопросе, спокойный и невозмутимый. Фемистокл кивнул, отдавая мужчине честь. Предполагалось, что Клеомброт может говорить от имени брата. У него тоже были шрамы на руках, которые выглядели бледными на фоне сильного загара от жизни, проведенной на открытом воздухе. Фемистокл понимал, что это спартанцы-ветераны, сражавшиеся с врагами и выжившие. Они были ему нужны.

Блюда наконец убрали, и слуги удалились. Так приказал Фемистокл, и он же привел своих домашних рабов, чтобы они обслуживали тех, кому требовалось больше вина,