Тоже мощный ответный ход генерала Людендорфа в плане информационно-психологического противоборства с противником.

20 июля 1917 года Деникин отдал 10-й армии приказ атаковать противника, а прочим армиям — «поддерживать и развивать удар».

22 июля 1917 года в 7 часов войска ударной группы под прикрытием мощного огня артиллерии перешли в наступление. Начало было обнадеживающим: сломили сопротивление противника, прорвав линию его обороны.

Особенно успешно развивалось наступление на участках 1-го Сибирского и 38-го корпусов. Их части почти с ходу заняли прорванную линию окопов противника, а 175-я дивизия проникла во вторую линию. 1-й Сибирский корпус взял в плен 140 офицеров, 1250 солдат, захвачено 56 пулеметов, 28 бомбометов, 38-й корпус взял в плен 100 офицеров, 4 прапорщика, около 650 солдат.

Но успех был утрачен. Началось дезертирство. Солдаты многих частей поодиночке, группами, целыми ротами уходили с позиций, захваченных у противника, считая, что свои задачи они выполнили.

Начальник штаба Западного фронта генерал Марков доложил в ставку главковерха выводы из оценки обстановки после первых двух дней наступления. В донесении успех 1-го Сибирского и 38-го корпусов расценивался как результат обычной артподготовки, что подтверждалось показаниями пленных, свидетельствующих о больших материальных и людских потерях противника, о моральном потрясении[44].

Главная причина неудач — отсутствие боевого духа войск, общая усталость и разочарование в самом характере войны, ее все большая отстраненность от интересов России, ее народа.

Ряды бойцов, докладывал в ставку генерал Марков, «редеют быстро не только от огня, но и от разбегающихся»[45].

Судьба фронта была предрешена, и Деникин понял это через три дня после начала наступления.

Соотношение сил и средств было в пользу главнокомандующего армиями Западного фронта. На 13-километровом фронте он располагал 184 батальонами против 29 немецких батальонов. 138 батальонов Деникина были введены в бой против 17 перволинейных батальонов противника[46]. Но разложенные русские войска потерпели поражение даже при таком колоссальном превосходстве в силах и средствах. Небезынтересно отметить, что противостоящий тогда главкозапу немецкий генерал Э. Людендорф, оценивая факт очищения русскими войсками занятых окопов первой линии, писал:

«Положение в течение нескольких дней представлялось очень тяжелым, пока наши резервы и артиллерийский огонь не восстановили фронт. Русские оставили наши траншеи. Это были уже не прежние русские солдаты…»

Потерпев тяжелое поражение, Деникин анализирует случившееся. Главную причину он видит, и вполне обоснованно, в том, что войска разложились, моральный дух офицеров и солдат упал. В этом генерал обвиняет Временное правительство, которое дилетантской политикой в военном строительстве создало условия для гибели армии. Подтверждение его правоты — поражение войск Западного фронта при превосходстве над противником в силах и средствах.

Правда, Керенский впоследствии в своих мемуарах попытался снять ответственность с себя и правительства за провал июльского наступления армии. В частности, он обвиняет Деникина в поражении войск вверенного ему фронта.

Если бы Деникин не поддался пессимизму, не бросил фронт, вернувшись в свой штаб в Минск, «быть может те несколько дней, когда положение казалось крайне серьезным, не пришло бы к такому неожиданному концу».

По-моему, Керенский здесь излишне категоричен. Он не хочет признать того, что армия к моменту июльского наступления была небоеспособна в силу обвального разложения. Управление ею все больше терялось.

Обдумывая свое поражение, Деникин выдвинул ряд дискуссионных положений. Он утверждает, что июльская трагедия несомненно произвела на солдат несколько отрезвляющее впечатление. Они почувствовали какую-то власть, какой-то авторитет и поэтому несколько присмирели, заняв выжидательное положение. Главкозап подметил также, что прекращение серьезных боевых операций и вечно нервного напряжения «вызвало временную реакцию, проявившуюся в некоторой апатии и несопротивлении».

И здесь же он говорит, что это был второй момент в жизни армии (первый — в начале марта), который, будучи немедленно и надлежаще использован, «мог стать поворотным пунктом в истории русской революции».

Я думаю, то, что солдаты стали чувствовать больший авторитет офицеров, — следствие субъективного отражения объективной реальности генералом как непосредственным участником событий. Оно не лишено оснований.

Но нельзя не учитывать, что армия в тот период была до предела политизирована, находилась под влиянием пропаганды, особенно большевистской и эсеровской. Обе партии умело использовали позор июльской катастрофы для укрепления своих идеологических и организационных позиций в армии. А ведь одно из направлений их пропаганды — углубление раскола между офицерами, проводниками государственной линии, и солдатами, в основном крестьянской массы в шинелях.

Относительно тезиса об углублении апатии среди войск заметим, что психологически все обосновано. Спало напряжение, нет активных боевых действий.

Гипотеза же Деникина о возможности взять руководство армией в твердые руки после провала летнего наступления, весьма проблематична. По крайней мере, неудача корниловского выступления свидетельствует об излишнем оптимизме и субъективизме генерала.

Вскоре после своего фиаско Деникин был назначен главнокомандующим армиями Юго-Западного фронта. Должность освободил генерал Корнилов, назначенный верховным главнокомандующим. Но как военачальник Антон Иванович не смог здесь себя проявить, так как в этой должности находился короткое время и занимался рутинной работой по восстановлению боеспособности изрядно потрепанных войск. Кроме того, вскоре началось корниловское выступление.

Итак, перед нами Деникин — военачальник-неудачник. Но здесь не вина его, а беда: русская армия в ходе революции 1917 года быстрыми темпами шла к своему концу. Однако нельзя утверждать, что генерал Деникин не приобрел никакого опыта. Отрицательный результат — это тоже результат.

Аксиома: политика пронизывает всю жизнь социума. Однако как часто любят отдельные индивидуумы гордо заявлять: «Я — вне политики». К числу таких людей относился и Антон Иванович, наивно полагавший, к примеру, что ставка главковерха была аполитичной, в то же время он противоречил самому себе.