Марья Моревна кладет подбородок на руки:

– Мне кажется, что никогда еще мне не было так хорошо, Ушаночка. Мне так хорошо, что мой стакан наполняется еще до того, как я почувствую жажду. Конечно, когда луна молодая, мне грустно. Я вспоминаю давно ушедших друзей и подруг, и как одна из них красила глаза под цвет супа, и как другая спала со мной, свернувшись в клубочек, а третий поцеловал меня только раз, у реки. Я помню подругу с мокрыми волосами и ее младенца. Мне бы хотелось, чтобы их стаканы тоже всегда были полны. Я хотела бы, чтобы они могли увидеть новорожденного ягненка. Но луна прибывает, и моя печаль просыхает. Такова уж жизнь, конечно.

– Конечно. – И Ушанка кладет руку на руку Марьи, потому что чаевничали они чаще, чем отчаивались. Кожа ее как сукно. – Радость всего слаще, когда соседствует с печалью, близко, как нож с вилкой. Но это моя работа – все время допрашивать твое счастье, прощупывать все его уголки, чтобы оно не прохудилось. Когда печаль зажует краешек твоего сердца, это все равно что целый день проходить в платье, надетом задом наперед, когда пуговицы смотрят в лес, а ворот на деревню. Любому другому покажется, что все нормально, да у меня глаз зоркий.

Марья Моревна разливает медный дымящийся чай.

– Когда-то мне хотелось ребенка, – признается она. – Но когда я спрашиваю об этом Кощея, он, хоть и говорит мне, что любит меня с медвежьей верностью, отвечает: А мы не можем еще немного подождать? Еще чуть-чуть. Разве это не странно?

Ушанка показывает только половину лица, и эта половина становится очень задумчивой, но ничего не говорит.

– Я опять видела птицу, когда охотилась на кролика, – радостно говорит Марья, вертя в руках светящуюся косточку, – она была такой яркой, будто в огне! Мне кажется, что это петух. Перья его сияют золотом и бронзой, алым и голубым – такие всполохи! И воздух вокруг прогибается густыми волнами. Его пение отражается эхом, как игра Георгия. Жар-птица, совсем как в старых сказках. Я хочу поймать ее, Ушанка, даже если придется проехать весь лес до другого конца.

– Какой еще другой конец, – говорит Ушанка, показывая другую половину лица. – Это ты глупых инсинуаций Иосифа наслушалась. Есть только Яичко, и ты, и я, и Сашин можжевеловый сыр, и кролик с хлебом по средам.

* * *

В тот же день, после того как Яичко отряхнуло прах полудня, Марья Моревна идет к источнику и видит, что кто-то работает в полях. Этот кто-то носит яркую разноцветную шляпу и жнет зерно парой огромных ножниц.

– Кто это? – спрашивает она мужа, который как раз вернулся с руками в крови после того, как принял новорожденного теленка.

– Не смотри на него, волчица, – говорит красивый Кощей. – Пусть заберет свою долю.

* * *

Александра Федоровна однажды сказала Марье – а она-то уж знает, своих пятеро все-таки, – что женщина сама знает, что понесла после ночи:

– В тебя как семечко бросают, Маша!

– О, я тебе не верю, Саша! Как можно почувствовать крошечное зернышко?

Прекрасная Александра вздыхает. Ты же чувствуешь, когда порежешься, даже если порез крошечный. Вот и ребенок – это такая рана внутри.

Когда сластолюбивая луна подглядывает за ними через окна, шпионит через занавески, Марья не чувствует этого, зато ее красавец-муж чует. Кощей Бессмертный ввинчивается в нее своим красным отростком – ну как молоденький, право – и разбивается вдребезги внутри нее, и осколки его парят в ее теле, и пока один из них, жестокий, с острым краем, не застрянет в ней – и не сдвинешь упрямца. В угасающем свете от печки он кладет голову на ее живот.

– А смерть тут не властна, – шепчет он и целует ее в пупок.

– Что ты такое говоришь! – Марья шевелит пальцами его спутанные волосы. – Кто-то еще мне такое говорил однажды, так давно, что не могу вспомнить. Иногда мне кажется, что в тебе два человека: мой Костя и еще другой, которого я не помню, оба втиснуты в одно тело.

Кощей смотрит на нее снизу вверх. Видны белки его глаз.

– Никто не хотел умирать, – говорит он смутно, и Марья Моревна не понимает, потому что она не так много темного видела в жизни.

– Как мы ее назовем? – спрашивает Кощей и улыбается самой лучшей улыбкой, какой сумел выучиться, такой горячей и золотой, что Марья вспоминает птицу в лесу, ту, что все время ускользает от нее и превращает воздух в масло.

– Кого?

– Нашу дочь, которая уже знает твое имя.

Кощей Бессмертный не уснет все девять месяцев. Он отдаст свой сон дочери. Ей полагается.

* * *

А числится ли магия среди обитателей Яичка, вместе с безымянной речкой и суягной овцой? Однажды старик Григорий Ефимович решил закрыть этот вопрос раз и навсегда. Он объявил всем детям, что он когда-то был священником, но все же знают, что нет ничего ни до, ни после Яичка, или вместе с ним, или под ним, а только звезды наверху, поэтому старый Гриша кажется им загадочным и поистине мудрым. Тем не менее весь народ Яичка принимает его, потому что он рассказывает чудесные истории, знает, как принять роды, и тянет себя за бороду, когда привирает, поэтому ему можно полностью доверять, если только он оставит бороду в покое.

– Я видела звезду в его волосах, – шепчет Ольга Николаевна, дочь Александры, и ей, в общем-то, верят.

Чтобы разрешить вопрос с яичкинской магией, Гриша повел Александру Федоровну, чьи волосы словно золотая проволока, в то самое место, где лиственничный лес граничит с медицинским огородом Сергея Мироновича. Он стоял одной ногой в лесу, а другой в деревне – чародеи знают, для чего нужна такая поза, а Гриша определенно знал, для чего нужно знать, что положено знать чародею.

– Так, Саша, смотри, как я буду есть этот гриб с серебряными пятнышками на шляпке, про который и я, и ты, и все дети знают, что это страшная отрава.

Александра внимательно смотрела. Григорий Ефимович сжевал гриб. Казалось, что ничего плохого с ним не случилось. Руки-ноги не отнялись, язык не стал фиолетовым.

– Видишь? – сказал Гриша.

– Вижу, – ответила Саша.

– Теперь смотри, как я повешусь на лиственнице. Дай мне твой передник, я сделаю удавку.

Александра внимательно смотрела. Григорий скрутил передник вокруг шеи и повесился на дереве. Похоже, ничего плохого с ним не случилось. Он приятно улыбнулся и немного покачался взад и вперед. Глаза у него не повылазили, и он ни в чем не признался перед смертью.

– Видишь? – спросил Гриша.

– Вижу, – ответила Саша.

– А теперь, чтобы окончательно убедиться, ты должна меня застрелить.

И старый не-то-чтобы-священник вытащил маленький пистолет, что само по себе – если бы Александра задумалась об этом – казалось чистым волшебством, потому что никто до этого в Яичке не вытаскивал пистолета.

Александра старательно выстрелила. Пуля попала в сердце так точно, как мечтает каждая пуля. Кровь заструилась по Гришиной рубашке, которую он добыл у Галины Ивановны в обмен на историю о великом воине, что защищал город против солдат с крысиными мордами. Неделю после этого Галина страдала кошмарами, поэтому считала обмен удачным. Но тут Григорий Ефимович улыбнулся и показал Александре, что грудь его цела и все с теми же неопрятными волосами, что и раньше. Он забрал у нее оружие, и никто пистолета больше не видел. Саша никому не говорила, что он вообще был у Гриши, что теперь она знает, что такое пистолет, и что она стреляла из него так же легко, как раскатывала тесто на вареники.