По иронии судьбы обычно он такие вещи обсуждал с шефом. Но теперь не мог. Не в этот раз. Не на этой сделке.

Он, конечно, долго обсуждал проблему с Анни. Варианты. Последствия.

И вот теперь он снова оказался в этой комнате. Собирался сделать то, что никогда не считал возможным.

Обменявшись рукопожатиями, они все сели. Наступило неловкое молчание, пока секретарь разносил кофе, и Жан Ги показал на картину Лемье:

– Мне нравится.

– Я рада, – сказала женщина.

– Нумерованная копия? – спросил он.

– Оригинал.

– Ага, – сказал он. – Кьяроскуро.

Мужчина рядом с ней улыбнулся:

– Я вижу, вы разбираетесь в искусстве. Да. Не многие понимают, что видят игру света и темноты, тонкостей и крайностей…

Бовуар кивнул и улыбнулся. Но думать по какой-то причине он мог только о мороженом.

Когда принесли кофе, ароматный и крепкий, он сделал долгий тонизирующий глоток. Он был готов совершить это.

А они, казалось, тоже подготовились.

Женщина, заправлявшая здесь, подвинула ему через стол небольшую стопку бумаг с лежащей наверху авторучкой:

– Мы очень рады, что вы передумали.

Он взял авторучку и быстро подписал. Теперь Жан Ги не мог себе позволить колебаний. Таким стал один из его первых уроков в отделе по расследованию убийств от тогда еще старшего инспектора Гамаша.

Если уж что начал, то не останавливайся, ты не можешь больше сомневаться. Принял решение – назад пути нет. Никогда не оглядывайся.

Это действие, понял Бовуар, надевая колпачок на ручку, было предопределено несколько месяцев назад. Когда его и Гамаша отстранили от исполнения служебных обязанностей. Когда началось следствие. Когда их подчиненные поставили под сомнение не только законность их действий, но и их честь, их преданность.

И он закономерно пришел сюда. К этому моменту. В эту комнату.

Жан Ги подвинул документ назад по столу.

– Оставьте себе, – сказала женщина, когда Бовуар хотел было подвинуть по столешнице и авторучку. – Я рада, что вы решили присоединиться к нам.

Она улыбалась. Они все улыбались. Женщина протянула руку, и он после короткого колебания пожал ее.

«Шхуна „Гесперус“ шла, – услышал он низкий голос, – по штормовому морю».

Дальше этих строк шхуна никуда не пришла, и Жан Ги всегда смеялся этой долгоиграющей шутке. Но теперь, глядя в окно на падающий снег и чувствуя ручку в нагрудном кармане, он вспомнил название.

И подумал, не привела ли его попытка прийти в безопасную гавань к тому, что он только приблизился к своему крушению.

Бенедикт оказался осторожным, хотя и нервным водителем.

Он держал баранку в положении на десять и два часа сидел прямой как кол, ни на секунду не отрывая глаз от заснеженной дороги.

На дороге их обгоняла одна машина за другой. Но Арман никуда не спешил и предпочитал безопасность бесшабашности. Он знал также, что именно его присутствие заставляет парня проявлять излишнюю осторожность. Даже нервность.

«Ничего, скоро расслабится», – подумал Гамаш.

Они говорили о таких земных вещах, как домовладение и работа Бенедикта в качестве смотрителя, и что может выйти из строя в зданиях. Больших и маленьких.

Арман рассказал ему о реновациях, которые они собираются провести у себя в доме.

– Надеюсь, вы не будете возражать, если я воспользуюсь вашими мозгами, – сказал Арман. – У нас немало спален, но когда приезжает наш сын Даниель с женой и двумя дочерьми вместе с Анни и Жаном Ги и их сыном… то всем места не хватает.

– И вы хотите сделать пристройку?

Они обсудили возможности. Бенедикт предложил двигаться вверх, а не в стороны, и поэтому переоборудовать чердак. И пояснения, как это сделать, чтобы не обрушить дом.

– Одного обрушившегося дома более чем достаточно, – сказал Арман, и Бенедикт с ним согласился.

Гамаш намотал услышанное на ус. Не то, что касалось реновации, проводить которую он не собирался, а то, что Бенедикт и в самом деле знал, как предотвратить обрушение дома. А потому, вероятно, знал и как его обрушить.

Бенедикт высадил Армана в центре Монреаля у роскошного здания «Горовитц инвестментс», пообещав подобрать позднее.

Падал снежок. Легко. Красиво. Прикрывал белизной городскую грязь. Хотя бы на какое-то время.

Гамаш проводил взглядом Бенедикта, свернувшего за угол, остановил такси и назвал адрес на рю Сент-Катрин.

– Вы уверены? – спросил водитель, оглядывая Армана.

Его пассажир был хорошо одет, в хорошей куртке, в белой рубашке, галстуке, видимом под шарфом.

– Уверен. Merci.

Он откинулся на спинку сиденья, и на его лице появилось мрачное выражение.

– Подождите меня, пожалуйста, – сказал Гамаш, когда они добрались до места.

– Долго я ждать не буду, – предупредил водитель.

Хотя денег он еще не получил, но предпочел бы уехать, потому что машину наркоманы могли угнать, его избить и ограбить.

Все таксисты знали, что здесь запретная зона. Или если уж пришлось сюда ехать, то лучше здесь не задерживаться.

Он запер двери и включил передний ход.

Но любопытство все же одолевало его, и он смотрел на пассажира, который шел с большей уверенностью, чем следовало, потом свернул: водитель знал, что там, куда свернул пассажир, – проулок. Забитый бачками для мусора и шлюхами.

Он прождал минуту, две. Потом чуть нажал на газ, прополз несколько метров и остановился в створе проулка.

Таксист увидел, как его пассажир пожал руку другому высокому человеку. Но этот был изможденным. Проститутка. Транссексуал.

Он передал ей деньги в плотном конверте. Как ни странно, женщина вроде бы пыталась вернуть его, но пассажир настоял на своем. Потом он повернул голову, увидел машину, кивнул.

Клиент вернулся уверенным шагом, с солидным выражением. И хотя у водителя и возникло искушение оставить его здесь после той мерзости (в чем уж она состояла), которая произошла в проулке, он дождался.

Арман поблагодарил водителя, вернулся на прежнее место, посмотрел в окно и выдохнул. Он оглядел улицу в поисках маленькой девочки. Ребенка. В красной шапочке.

Но он не сомневался: его новый друг Анита Фасьял найдет ребенка. И позвонит ему. А он приедет и заберет ее.

Гамаш знал, что, приезжая сюда сегодня, он рисковал пустить все коту под хвост. Рисковал быть замеченным. Но у всего были свои пределы, свои границы. А Арман Гамаш устал их пересекать. Переходить грань. Он устал от тирании большего добра.