– Не смей поворачиваться ко мне спиной!

Амелия двигалась быстро. Гораздо быстрее, чем мог реагировать накачавшийся дилер. Она прижала его к стене. Ухватила за предплечье, вывернула руку назад. Дернула ее вверх быстрым натренированным движением.

Он вскрикнул, напугав тех, кто находился поблизости. Зеваки бросились врассыпную.

Человек, почти совсем мальчишка, со слезами упал на землю. Его рука повисла под немыслимым углом. Бесполезно повисла.

– Следующей будет твоя нога. А потом шея, – сказала Амелия. Она присела рядом с ним, закатала рукав, обнажила предплечье. – Дэвид. Где Дэвид?

Арман двигал головой туда-сюда, словно перемена точки наблюдения могла помочь ему видеть лучше.

Но ее тело перекрывало ему обзор, и, хотя запись имела звуковую дорожку, Амелия располагалась спиной к нему, а потому многих слов он не мог разобрать.

Потом он увидел, как она встала, ногой перевернула человека.

Услышал его крик. Потом Амелия со своей бандой вышла из кадра. Молодой человек, который находился рядом с дилером, теперь развернулся и пошел за Аме-лией.

Арман прищурил глаза, нахмурился. Потом вернулся к началу видео, просмотрел его еще раз, еще. Наконец что-то привлекло его внимание.

Он остановил кадр. Стал его увеличивать. Четкость становилась все хуже, но Гамаш продолжал увеличивать. Все ближе и ближе.

И лицо свое он приблизил к экрану, ближе, еще ближе, пока его нос почти не уперся в него. Нет, то, что она делала со своим предплечьем, не было жестом. Оно, как Арман увидел теперь, было обнажено.

И это при минус двадцати градусах.

Он мог назвать две причины, по которым человек мог закатать рукав.

Закачать себе наркотик в вену, но у нее его не было.

Или чтобы показать что-то кому-то.

А на ее руке он видел нечто. Одну из ее татуировок. Несколько раз ему приходилось наблюдать фрагменты ее наколок, когда манжеты формы задирались слишком высоко. Но никогда не видел их целиком. Теперь он мог это сделать.

Игла татуировщика неплохо поработала. Тонко. Никакой картинки он не видел. Только слова, переплетшиеся. Вверх и вниз по ее предплечью. Хотя он не мог прочесть их, но видел: некоторые из них на латыни. Некоторые на греческом. На французском и английском.

Ее тело, казалось, представляло собой разновидность Розеттского камня. Который мог отпереть, декодировать Амелию.

Ему хотелось прочесть татуировку.

Но кое-что на ней выделялось. Дерзко выделялось на ее коже. Скорее напоминало граффити, отличаясь от четких очертаний других слов.

Он пригляделся. Потом откинулся назад в надежде, что, как и с картиной, расстояние даст ему перспективу. Не дало.

Арман еще больше увеличил изображение. Проклиная плохо видевшие глаза.

«Д» он разобрал. В начале и в конце. Потом стал пальцем прослеживать очертания. Медленно. Возвращался назад, когда понимал, что увел палец не туда и теперь погрузился глубоко в латынь или греческий.

«В».

«Э».

ДАВД.

«Дэвид», – прошептал он.

А рядом с именем цифры.

«Один. Четыре», – пробормотал Гамаш.

Он пустил прокрутку, и теперь уже знакомые кадры замелькали снова, устремляясь к концу. Еще раз увидел, как она применила прием, которому ее научили в академии, и вывихнула плечевой сустав дилера.

Амелия и ее последователи вышли из кадра. Вместе с его друзьями. Ее свита становилась все больше и больше, и теперь в нее входили и молодые люди.

Ее влияние росло.

Много времени для этого не потребовалось. Гамаш, наверно, должен был предвидеть такое развитие, и он, может быть, и предвидел, только не хотел признаваться.

Арман не только выпустил смертельно опасный наркотик на улицы Квебека. Он еще выпустил и Амелию.

И делала она все то же, что всегда делала Амелия. Она захватывала власть.

– Что у тебя на уме? – прошептал он. – И кто такой Дэвид?

Видео продолжалось, но теперь в кадре осталась только груда одежды на земле, словно мусор.

И груда хныкала.

Арман уже собирался выключить компьютер, как заметил движение. Маленькая девочка в ярко-красной шапочке. Она вышла из темноты и остановилась на тротуаре. Одна, совсем одна. Потом повернулась и пошла прочь из кадра. Следом за Амелией.

Он смотрел с бледным лицом. Чуть приоткрыв рот. Чувствовал боль, видя ребенка одного на улице.

Его так взволновала девочка, только-только покинувшая кадр, что он чуть не проморгал несколько последних кадров.

Арман заметил теперь и кое-что еще. Человека. На самом краю кадра. Тот чуть небрежно стоял, опершись на стену. Сложив руки на груди, он смотрел вслед Амелии. И казалось, думал. Потом он принял решение. Оттолкнулся от стены и пошел в противоположном направлении.

«Уж не Дэвид ли это?» – подумал Арман.

Часов около девяти утра, когда Арман и Бенедикт выехали в Монреаль, Жана Ги в Трех Соснах уже давно не было.

И поскольку Бовуар уехал один, Арман не видел, как его зять остановился с задней стороны здания и огляделся, перед тем как войти внутрь.

Когда он вошел в большой зал для совещаний, там никого не было.

Жан Ги сел, но вскоре встал. В беспокойстве принялся выхаживать туда-сюда перед окнами. Потом стал ходить вокруг стола. Он остановился посмотреть на знакомую картину. Копию классического Жана Поля Лемье.

Потом он снова принялся ходить, поглядывая в окно на Монреаль, чуть завешенный ледяным туманом. Словно на город накинули марлевую вуаль.

Он сцепил руки за спиной, надул щеки, выдохнул.

«У меня теперь семья, – сказал он себе, – и я должен ставить ее на первое место».

Да. Для этого он и приехал сюда. Не ради себя. Не потому, что он дерьмо собачье. Или даже не потому, что он собака. Или просто дерьмо.

Дверь открылась, он повернулся и увидел знакомых теперь уже мужчин и женщин, которые допрашивали его прежде. Которые сделали ему предложение несколькими днями раньше.

Бовуар отказался принять его. Чем отнюдь их не осчастливил. Им явно мало кто отвечал «нет».

Он объяснил отказ своей преданностью старшему суперинтенданту. Они рассказали ему о преимуществах и о явных потерях, которые будут иметь место, если он отвергнет их предложение.

Жан Ги чувствовал себя измотанным. Действующий старший инспектор Бовуар признавал эту методику, как признавал он и ее действенность.

Но, сидя в кровати ночью со спящей рядом Анни, Жан Ги почувствовал, что ему надо вернуться к бумагам. Читал. Перечитывал. Неужели, если он подпишет, последствия будут такими уж катастрофическими? Будут ли его потом считать виноватым?