– Кроме того, что у него великолепный вкус к живописи? – спросила Клара.

– Но его не влекло к этой картине, – проговорил Жан Ги. – Это его мать влекло. Ты сказала, что она хотела иметь картину. А потом отдала ему.

– Но он ее повесил, – возразила Рейн-Мари. – Он же не убрал ее в подвал.

– Верно. – Жан Ги продолжал смотреть на Рут на полотне. – Ты думаешь, баронесса понимала, про что эта картина? Не про ожесточение, а надежду.

Они посмотрели на него с нескрываемым – и, на его вкус, довольно оскорбительным – удивлением. Анни подошла к нему и обняла за слегка располневшую талию:

– Мы еще сделаем тебя настоящим адептом искусства.

– Адепт, – сказал он. – Это разновидность итальянского мороженого, я думаю?

– А я думаю, мы не о том говорим, – сказала Анни. – Я думаю, тот, кто тебе нужен, сидит вон там.

Она показала на трио – Мирна, Рут, Бенедикт. Они теперь обсуждали различие между семафором и птифуром.

– Нет, спасибо, – сказал Жан Ги. – К тому же я уже знаю об искусстве все, что необходимо. Кьяроскуро. – Он произнес последнее слово торжественно, словно на открытии Олимпийских игр или спуске корабля. – Вот оно. Мое собственное слово в искусстве, но впечатление на людей производит ошеломительное.

– Какое ты там сказал слово? – сказал Габри от холодильника, из которого доставал добавку мороженого.

– Пожалуйста, не говори ему, – сказал Оливье.

– Там осталось что-нибудь? Я бы хотела взять немного домой для Армана, – сказала Рейн-Мари, направляясь в кухню.

Оливье показал на контейнер на кухонном островке, в котором находился петух в вине и «поротая» картошка.

– Все подготовлено.

– Merci, mon beau[43].

– В общем, – сказала Рут Бенедикту, – если тебе кто предложит семафор, не клади его в рот.

– Но птифур?

– Птифур можешь отдать мне.

Бенедикт кивал, а Мирна и Роза смотрели на него непроницаемым взглядом.

Жан Ги похлопал Бенедикта по плечу:

– Пойдем, поможешь мне с тарелками.

Бовуар мыл, а Бенедикт вытирал.

– Ты почему солгал? – тихо спросил Жан Ги.

– Вы про что? – спросил Бенедикт, беря теплую, влажную тарелку.

– Про твою подругу.

– Ах это…

– Скажи мне правду, – сказал Жан Ги.

– Это имеет значение? – спросил Бенедикт.

– Мы расследуем убийство. Имеет значение все. В особенности ложь.

– Но человек, который умер, не имел ко мне никакого отношения.

– Ты и в самом деле веришь в это? – спросил Бовуар. – Ты назначен душеприказчиком по завещанию, в котором он был одним из основных наследников. Это завещание зачитали за несколько часов до его убийства. Его тело найдено в заброшенном доме, где оказался и ты. Ты там оказался, он там оказался.

Он сделал паузу, чтобы Бенедикт осознал услышанное.

– Но я не знал этого, – сказал Бенедикт.

– А откуда мне знать, что ты не лжешь? Опять. – Он смотрел в лицо молодому человеку. – И теперь ты понимаешь, почему ложь имеет значение. Сам по себе вымысел, возможно, значения и не имеет, но он нам показывает, что твоим словам не всегда можно доверять. Тебе не всегда можно доверять.

– Нет, мне можно доверять, – сказал тот; щеки его теперь пылали алым цветом. – Я не лгу. Обычно. Но я… мне не хочется говорить об этом вслух.

– О чем?

– О том, что она от меня ушла. Что мы расстались. Это еще слишком свежо.

– Всего два месяца.

– Откуда вы знаете?

– Я действующий глава отдела по расследованию убийств, – сказал Жан Ги, передавая мыльную тарелку Бенедикту. – Неужели ты и вправду думаешь, что мы не стали бы тобой интересоваться?

– Тогда вы должны знать, что моя личная жизнь не имеет никакого отношения к тому, что случилось.

– Не имеет? Ты еще раз солгал месье Гамашу, когда он спросил, зачем ты ездил в фермерский дом прошлым вечером. Ты сказал, что скучал по своей девушке и хотел домой. Но это неправда, ведь так?

Бенедикт сосредоточился на стакане, который он вытирал.

– Это правда. Отчасти. Вы не представляете, что такое жить с разбитым сердцем и вдруг оказаться в обществе счастливых людей. – Он посмотрел на Жана Ги. – Вы. Ваша жена. Рей-Рей. Месье и мадам Гамаш. У вас есть то, чего хочу я, чего хотел. И потерял. Чего я уже не могу получить. Это так больно. Я не мог оставаться.

Бенедикт смотрел на него широко раскрытыми глазами. Умоляющими.

«О чем он умоляет? – подумал Жан Ги. – О понимании? О прощении? Нет. Он хочет того же, чего хотел и я, когда жил с разбитым сердцем. Он хочет, чтобы я перестал сыпать соль на его рану».

– Понимаю, – сказал Бовуар. – Только давай больше не лгать, ладно?

– Обещаю.

Бовуар повернулся к парню и посмотрел ему прямо в глаза:

– Почему, по-твоему, мадам Баумгартнер включила тебя в список душеприказчиков?

– Не знаю.

– Ты же наверняка думал об этом. Ну же, Бенедикт. Почему она это сделала? Ты, вероятно, знал ее.

– Не знал. Клянусь вам. Никогда не видел этой женщины. Баронессы. Можете проверить меня на детекторе лжи. Ведь людей еще проверяют на детекторе лжи? Нужно спросить у Рут.

Бовуар вздохнул:

– Рут производит ложь. А как ее обнаруживать, она понятия не имеет.

– Но если вы что-то производите, то разве вы не способны узнать этот продукт у других? – спросил Бенедикт.

Жан Ги не мог не признать глубокомысленность этих слов. И истинность. Рут была экспертом по вопросам лжи. Вот истина – да, нередко проходила мимо нее. И возможно, проходила мимо этого приятного молодого человека.

Клара с другого конца кухни наблюдала за разговором между Жаном Ги и Бенедиктом.

– И о чем ты думаешь? – спросила у нее Рейн-Мари.

– Я бы хотела написать этого молодого человека.

– Почему вдруг?

– В нем есть что-то. Он прозрачный и одновременно… как это слово?

– Непроницаемый? – предложила Рейн-Мари.

Клара рассмеялась:

– Да, пожалуй. И все же…

«И все же, – подумала Рейн-Мари, глядя на своего гостя. – И все же – нет».

Когда они уходили, Рут сунула Жану Ги подарок.

– Книга стихов, – сказала она. – Одно тебе может понравиться. Только не читай его моему крестнику.