– Я вас знаю, – произнес Павлик одними бескровными губами. – Вы жена Леши Бешеного. Ой, извините, это у него прозвище такое.

– Я же говорила, его по ошибке сюда привезли.

Павлик проснулся в своей комнате в общежитии на одиннадцатом этаже крестообразного здания на проспекте Вернадского и не сразу понял, где находится. За окном медленно светало, на соседней кровати спал Дионисий, но Павлик не стал его будить. Тихонько оделся, спустился на первый этаж и увидел Буратинку. Она была в синем спортивном костюме, с мокрыми спутанными каштановыми волосами, еще более тонкая и высокая, чем на картошке, с мелкими частыми веснушками, которых Павлик в прошлый раз в темноте не разглядел. Заметила его, улыбнулась, а потом нахмурилась.

– Ты зачем врал, что механизатор? – спросила Буратинка строго, но веснушки всё портили и строгость размывали. – Терпеть не могу, когда парни врут.

– Меня сначала назначили, а потом выгнали, – пожаловался Павлик. – Я с бригадиром не сработался. А ты почему такая?

– Какая?

– Сырая.

– Купалась, – выпрямилась Буратинка и снова с удовольствием посмотрела на него снизу вверх. – Я каждое утро бегаю и в пруду купаюсь. Будешь со мной ходить?

– Не знаю, я вообще-то болею еще.

– А куда так рано собрался?

– Волнуюсь.

– А чего ты волнуешься? – удивилась она. – Тебя ж сегодня спрашивать ни о чем не будут. А до сессии далеко еще.

Павлик спустился в метро. Ехать было всего одну остановку, но его затолкали так, что он с ужасом подумал: «И так каждый день? А как те люди, которым ехать еще дальше?» Он шагал по неширокой аллейке от метро к своему учебному корпусу и думал о том, что у него сегодня очень важный день в жизни, его праздник, его первый день в университете – ах, какое протяжное и прекрасное слово. Я студент Московского университета, я московский студент, я долго сюда шел, я перекидал не одну тонну картошки, я прошел тысячу километров, чтобы здесь учиться, чтобы идти наравне с этими спешащими людьми, говорил себе Павлик и улыбался.

Было ветрено, студено, сыпал сухой снежок. Уже приближалась настоящая зима. Его первая московская зима. Какая она здесь? Павлик не взял ничего из дома из теплой одежды и подумал, что надо будет всем этим озаботиться: либо ехать в Пятисотый, либо купить что-нибудь здесь. Но думать о бытовых вещах ему очень скоро стало скучно, и он представил анастасьинское поле, еще одно место, которое сделалось для него родиной, а теперь такой родиной будет университет. Ведь университет – он как СССР, факультеты – республики, отделения – области и края, кафедры и лаборатории – районы, и даже национальность есть такая – университетский человек. Но сможет ли он сделаться этим человеком? Павлик не обманывал никого: он волновался на самом деле очень. Он не знал, как у него получится учиться. Он уже столько уроков пропустил, и сейчас ему надо было прийти в незнакомую группу, которая уже сложилась, почти два месяца занимается и ушла вперед, и учителя – или нет, теперь они называются «преподаватели» – будут недовольны, пусть даже он нисколечко в своих прогулах не виноват.

Вдоль дороги росли яблони. Когда Павлик шел по этой дороге на экзамены, на них висели маленькие кислые яблочки, и какие-то посторонние люди ходили и собирали их в серые холщовые сумки, похожие на маленькие картофельные мешки, а теперь все листья облетели и деревья стояли голые и скучные. Тогда на абитуре он проходил это расстояние за пять минут, а сейчас идти было тяжеловато. Не так тяжело, конечно, как по дороге из Хорошей, но всё равно голова кружилась, ноги ступали нетвердо, и его нагоняли и обгоняли другие ранние студенты.

Павлик свернул с аллеи налево к стеклянному зданию, которое мысленно успел потерять и снова чудом обрести, и достал сигарету. Он не курил с тех пор, как его привезли из больницы, и никотин сразу же дал ему в голову. «Фу, какая гадость!» – отшвырнул сигарету и вошел в тепло вестибюля, разделся и первое, что увидел за небольшой лестницей, ведущей на цокольный этаж, был столик, покрытый красной скатертью, а на нем – портрет Семибратского. И несколько гвоздик на столике перед портретом. Рядом стояла уборщица в черном халате. Это была настоящая уборщица, но на уборщицу она никак не походила. Стройная, худощавая, с выразительными карими глазами и густыми ресницами, она сердито глянула на мальчика, как старуха из «Пиковой дамы», и отошла. Странный факультет, подумал Павлик, в котором деканы похожи на нянечек, а уборщицы – на графинь.

Семибратский смотрел на Павлика не мигая. И Павлик догадывался, что бы сказал Илья Михайлович, если б мог говорить.

«Ну что, удовлетворили твою апелляцию?»

– Жаль мужика, – подошел к Павлику Эдик Сыроедов.

На Эдике были линялые джинсы, кроссовки, модный свитер, и пахло от него чем-то заграничным. Только шляпы не хватало. Без нее Сыроед казался чужим.

– Жаль, – кивнул Павлик.

– А ты-то как? Я тебя всю ночь по Теменкову бегал искал. Говорят, в больницу тебя возили.

– Ага.

– Ну и чего?

– А, ерунда. Давление скакануло.

– Я так и подумал. А то девки заверещали, что ты там чуть ли не помер. И якобы тебя в морге еле живого откопали. К попу ходили, молебен заказывали, вот дуры. Надо было не за тебя, а за начальника молиться. Проглядели мужика. Хороший был человек. Без говна. Пойдем в «дыру», помянем его.

– Куда пойдем? – не понял Павлик. Но Эдик уже потащил его за лифт, а потом направо, под исписанный, изрисованный какими-то непонятными символами лестничный пролет, где странно пахло и курили, повернувшись спиной, две длинноволосые девчонки в одинаковых зеленых куртках, но когда одна из них обернулась, то оказалась парнем.

– Хиппи, – пояснил Сыроед. – Сейчас аскать будут.

– Чего будут?

– Деньги неправедные просить.

Он достал из коричневого дипломата с блестящими замками бутылку водки и подмигнул Павлику, как подмигивал когда-то у костра.

– Будешь?

Павлик покачал головой.

– Чего-то ты совсем плохой стал, парень. Ну гляди. А я выпью. И вы, мужики, помяните нашего комиссара, – обратился он к длинноволосым и тут же поправился. – И девушки тоже. А больше, извините, ничем помочь…

Те понимающе кивнули и не отказались. Выпили молча, с достоинством и в сторонку отошли, негромко толкуя о своем. На таких же холщовых, как у сборщиков ягод, сумках у них Павлик заметил эмблему: круг, в нем птичья лапка и сверху надпись: Make love – not war. Так просто, что даже Павлик с его хилым английским понял.

– Мне налей, – попросил Данила.

Павлик не сразу и узнал его. Данила сбрил бороду и оказался совсем юным. И кожа у него была нежная и красная, с небольшими порезами после бритья.