Кражи продолжались, пока одного вора не поймали и не избили украинцы. В нашем трюме их было немного, может, десяток, но они встали в ряд перед ворами, и все осознали: за ними сила. Некоторые воры достали ножи. Я сидел на первом этаже нар ровно между ними, и мне не было страшно. Раньше я думал, что готов умереть, но врал себе, а теперь понял, что все, готов по-настоящему. Кроме инстинктов мою жизнь не охраняла более никакая раковина, куда можно было скрыться, и я не думал о прошлом. Прошлое потеряло всякое значение — в нем нельзя было найти утешение от настоящего и тем более от грядущего. Малейшее прикосновение к любому счастливому мгновению, к любому милому воспоминанию оказывалось сродни вмешательству в разверстую рану. Поэтому, увидев надвигающуюся орду, я молча поднялся и встал левым плечом к плечу крайнего украинца, а правое выставил немного вперед, чтобы казалось, что строй загибается полукругом. Кто-то еще примкнул к фаланге. Воры нехотя расползлись по нарам и до конца плавания ограничивались мелкими гадостями, вроде того чтобы оправиться в миску и подставить ее в отсек к «фашистам». Они знали, что на пароходе едет целый этап украинцев — тех перевели в Норильск из карагандинского особого лагеря, так как испугались скопления в одном месте большого количества националистов и бунтовщиков.

После несостоявшейся резни их главарь взглянул на меня, но не подошел. Мы познакомились позже. Он представился Лукой, другие называли его «учителем» и иногда «пражаком». Лука объяснил, что учился в Пражском университете языкам, а во Львове работал директором школы. По его словам, два года назад погиб командир повстанческой армии Шухевич, и после его смерти чекисты нашли списки националистов. Сам Лука был краевым проводником на Холмщине. Почти все изловленные по спискам повстанцы вошли в карагандинский этап. В Степном лагере они образовали нечто вроде боевого отряда. Пока русские, татары и другие поволжцы оставались разрозненными и их кое-как скрепляла лишь дружба, украинцы, кавказцы, прибалты и белорусы сколачивали землячества. И когда начальники Степлага наводнили бараки осведомителями, войну с суками начали именно националисты. Предводителем украинцев был фронтовик, разведчик по имени Слава Нагуло, взятый за неосторожные письма. Павлишин познакомил меня с ним, это был невысокий крепкий человек лет сорока на вид, с залысинами, покатыми плечами и руками со вздувшимися венами. Во взгляде его растеклось и застыло, как смола, презрение. Все, что он говорил, не содержало позы, пристрастий — ничего, кроме желания свободы и готовности задушить каждого, кто стоит на пути к ней. Когда воры из нашего отсека объединились с соседями, чтобы совершить налет на не примкнувших ни к кому политических в дальнем углу, и проходили мимо украинских нар, их авангард получил несколько ударов заточкой под ребра. Остальные попробовали развернуться, но попали под кулаки вскочивших со своих нар украинцев. В несколько минут все было кончено. Медный запах крови стоял в воздухе недолго — украинцы стерли ее подвернувшейся под руку ветошью и отволокли убитых и обморочных к параше. Точно так же они расправлялись с суками в Степлаге. Именно поэтому начальник лагеря решил подсунуть националистов во главе с убийцей своему норильскому коллеге. Видимо, он удачно подгадал момент и был ловок в аппаратных играх, потому что разрешение отослать боевиков в Заполярье пришло очень быстро.

Украинцы держались отдельно, и я оказался единственным иноземцем, с которым они хотя бы поддерживали разговор. Однажды к Павлишину привели земляка по имени Евген едва ли не с руками, скрученными за спиной. Евген был пацифистом и еще в Степлаге агитировал за то, чтобы убеждать сук словом, а не ножом. «Зарежете одного, второго, а дальше что? — спрашивал он. — Вечером убили, а утром пошли работать на болыневицкую власть. Не с тем боретесь». Сначала над Евгеном смеялись, затем стали спорить, а потом дважды приговорили к смерти. Положение его усугублялось тем, что старшеклассником он был связным в организации националистов-мельниковцев, чуть более мирных, чем бандеровцы, а под конец войны его призвали в Красную армию и несколько месяцев он провоевал на Западной Украине. Его, конечно, вычислили и арестовали за то, что он попытался помочь националистам, но вкупе со своими замиренческими позициями Евген все равно вызывал у земляков подозрения. «Учитель, шо з ним робити?» — спросили сопровождающие у Павлишина. Тот усмехнулся: «Офицер? А что, пусть будет с нами, нам не хватает знатоков военной стратегии. Что думаешь насчет волынки против кумовских бесчинств во всех лагерях разом?» Грицяк, такова была фамилия Евгена, отвечал, что поднять такую забастовку трудно, а лучше в одном лагере объединиться и добиться справедливости — и тогда весть так или иначе долетит до других лагерей, и там уже братья сами поймут, как действовать. Павлишин закивал: «Так и пойдем. Третьей мировой для освобождения ждать не станем».

Стычки с ворами заставляли и других арестантов объединяться. Юный врач Константин и насильник Коптев хотели пропилить обшивку и процарапать в борту «Сталина» дыру, чтобы вывалиться в воду и доплыть до берега, пока пароход не ушел слишком далеко. Врач агитировал к побегу наш отсек, но, помня о километровой ширине Енисея, все послали его к чертовой матери. Кажется, беглецы все-таки провертели в борту дырку, но прыгнуть в нее не решились. Когда теплоход приплыл в Дудинку, наступила зима, хотя всего-то начинался сентябрь. Пока нас гнали по длинному пирсу, мокрый снег залеплял лицо. Сквозь метель чернели склады и дома. В пересыльных бараках всех побрили и отобрали одежду на прожарку, а затем посадили в угольные вагоны и повезли по узкоколейке через равнину с редкими кривыми березами. Снежный ливень прекратился, но теплее не стало, и я отчаялся: не то что двадцать пять, а и два года здесь не протянешь.

Чуть легче стало, лишь когда этап прибыл в Норильск и переместился в Четвертое отделение, представлявшее из себя окруженный двойной проволокой кусок тундры с бараками, санчастью, складом, столовой, карцером и так называемым домом культуры. Этот кусок вписали в границы города в двухстах метрах от стройплощадки, где возводились новые дома. Чтобы пробраться на нее, требовалось преодолеть непролазную грязь между воротами жилой и производственной зон, поэтому первым делом прибывшим выдали новые сапоги, ватные штаны и телогрейки, на спину которых следовало нашить заплату с номером, состоявшим из литеры и трех цифр. Охранники обращались к «фашистам» по номерам. Я стоял и разглядывал свое новое имущество, когда меня окликнули по имени. Не сразу опознав нескладного человека, не знающего, куда девать свои огромные руки, я лишь по рисунку скул и глазам вспомнил старого знакомого. Это был Каратовский.

Мы отошли в сторону и осторожно поздоровались. «Меня как опытного инженера назначили бригадиром», — сказал он и указал на квартал многоэтажных домов с зияющими окнами. «Что ж, — ответил я, — поздравляю с руководящей работой. Не сбылись планы насчет того, чтобы стереть вырождающийся народ с лица Земли?» Каратовский помрачнел и собрался уходить, но я его остановил. «Не сердитесь, пожалуйста, вы тогда спасли меня, и я очень благодарен. Я недавно вернулся из Бельгии и думал о нашем разговоре и вашей идее насчет безвозвратной поврежденности людей и, признаться, иногда был готов во многом согласиться». Он уточнил, откуда я репатриировался, и разговор кое-как завязался. В течение года народную армию, участвовавшую в операции эсэсовцев, превратили в батальон и отправили на западный фронт воевать с союзниками, а офицеров перевели под Псков, где тот самый Власов муштровал свою новую Российскую освободительную армию. К нему перебрались Жиленков и Грачев. Остальных Каратовский потерял из виду. Сам он остался переводчиком при одном из штабов абвера, встретил капитуляцию под Берлином, переоделся в гражданское и, выкинув документы, побежал на запад. В Аахене его поймали англичане и поместили в лагерь дипи. К осени началась поголовная выдача всех советских, кроме западных украинцев и белорусов, а также прибалтов, и Каратовский прикинулся украинцем, купив за 150 марок незаполненный членский билет повстанческой армии. Невесть как ему удалось сняться на фотокарточку и вклеить ее в документ. Англичане, впрочем, не стали разбираться и вызвали на очную ставку главаря украинцев, которого Каратовский не решился просить о защите, боясь, что тот сдаст чужака администрации, а билет присвоит для кого-нибудь из своих. Главарь не стал ему помогать и после попытки выспросить хоть что-то по-украински покачал головой: это русский. Каратовского затащили в грузовик и отправили в советскую зону. Там его поджидали особисты, недавно разобравшие микрофильмированные личные дела того самого штаба абвера. «Знаете, — сказал Каратовский, — я тоже часто думал о том разговоре и вообще-то понял, что вы тогда хотели сказать: нельзя признавать над собой власти не только дурной, но и вообще любой. Ничему нельзя верить до конца…» Раздался электрозвонок, вызывающий на работу, и он засобирался, обещав посодействовать, чтобы я попал в его бригаду.