— Тогда мы поведем вас силой. Будет только хуже. Прошу вас! Мы знаем, что вы убили этих дам из ревности. Одну из артистической, другую — из любовной, или тоже артистической, не важно. Не усугубляйте свое положение, оно и без того печально. Прошу вас следовать за мной.

Двое полицейских двинулись вперед, один крепко взял ее за локоть. У Тани потемнело в глазах. Она обернулась.

— Туча, сообщи всем… — и не договорила, слишком уж страшна была охватившая ее тяжесть. Затем вырвала руку и сама пошла к выходу — прямо в концертном костюме.

У входа в кабаре стоял автомобиль. Полицейские остались на улице, а Ржевский-Раевский распахнул дверцу перед Таней:

— Прошу вас.

Она села в автомобиль рядом со своим мучителем. От кабины водителя их отделяло толстое стекло. Полицейские в машину не сели.

Когда автомобиль проехал Ланжероновскую, часть Дерибасовской и оставил позади Преображенскую, где находился самый большой полицейский участок, Таня не выдержала:

— Куда вы меня везете? В какой участок?

Ржевский-Раевский молчал. Лицо его было хмурым, а на висках выступила испарина. Таня вдруг заметила, что они у него седые.

Когда автомобиль стал спускаться вниз, к Молдаванке, Таня все поняла.

— Мы едем не в полицейский участок. Это не настоящий арест. Куда вы меня везете, к кому?

— Для вас это уже не важно, — Ржевский-Раевский разжал узкие губы и еще больше стал похож на змею, — вы умрете. И умрете не самой лучшей и легкой смертью. Но моей вины тут нет. Очевидно, так вам суждено.

— Вы везете меня к Призраку, — догадалась Таня, — вы работаете на него. На самом деле вы не служите белым. Если вы работаете на красных, вы агент большевиков.

— Вы слишком догадливы и болтливы. Впрочем, это тоже уже не важно.

— Хорошо, допустим. Скажите мне только одно. Почему Призрак убил всех этих женщин? За что?

— Пожалуй, я вам скажу. Они его разочаровали. Мы возлагали на них большие надежды, — Ржевский-Раевский вздохнул, — и все они оказались глупыми курицами. Все, кроме одной.

— Кто эта одна, я?

— Вы тут вообще ни при чем. Призрак просто хочет расплатиться с вами за прежние счеты. За то, что вы везде суете свой нос.

— Я человек Японца. Японец отомстит.

— Японец сдал вас со всеми потрохами. У него ведь завелась крыса. Мне удалось убедить его, что крыса — вы. Так что ваша судьба больше никого не интересует, кроме Призрака.

— Кто же та дама, что не разочаровала вас? И какой вы разработали план? Вы заставили ее тоже быть агентом большевиков? — Таня лихорадочно говорила, чтобы заглушить охвативший ее ужас.

— Это уже не важно. Важно только то, что и она умрет. Но не так мучительно, как вы.

— Ваш Призрак сумасшедший. Почему вы служите сумасшедшему?

— В нашем жутком мире кто может знать, где норма, а где сумасшествие? Никто этого не знает.

Автомобиль между тем углубился в наклонные улочки Молдаванки, и Таня стала узнавать знакомые места. Но едва она завидела вдали Староконку, как вдруг плотная, вонючая ткань опустилась на ее лицо. Тряпку прижали плотнее и Таня погрузилась в беспамятство.

Очнулась она, сидя на охапке соломы в полной темноте, помня, как кто-то толкнул ее туда. И самым первым, что пришло, когда к ней вернулась реальность, стало ощущение страха, жуткое ощущение страха, чувство первобытного ужаса, окутавшее с головы до ног.

Наконец Таня решила подняться и сделать несколько шагов, но тут же уперлась в противоположную стену. Чутье ее не подвело: она находилась в катакомбах, и эта узкая кишка, не имеющая ничего общего с настоящей камерой в полицейском участке, была вырыта в толще камня, сомкнувшегося над ней. Тане захотелось кричать. Кто бы ни создал катакомбы, какой бы мистический смысл ни несли они в глубине, сейчас они казались Тане самой ужасающей в мире могилой, жуткой гробницей, исполненной страха и боли, где тысячи несчастных, замученных, пропавших без вести узников нашли свой конец.

Катакомбы были похожи на открытый сосуд. Не было никакого смысла перекрывать эти извилины и изгибы. Их безразмерная протяженность и глубина служили самой лучшей в мире решеткой и были крепче любых запоров. Стоило пойти по ним в любую сторону, и это был конец, самая страшная точка конца.

Таня сделала несколько шагов сначала в одну сторону, затем в другую. Ощутимо пахло подземельем. Этот странный и неприятный запах нельзя было спутать ни с чем. Было страшно, сердце колотилось с такой силой, что казалось — вот-вот выпрыгнет из груди. Рисковать не хотелось, и Таня вернулась к своей соломе.

Прислонившись к стене, она вдруг поняла, что рядом с ней кто-то есть: отчетливо слышалось чье-то прерывистое дыхание.

— Кто здесь? — крикнула Таня. Дыхание усилилось. — Кто вы такой?! Не подходите ко мне! Не смей ко мне подходить!

Вдруг что-то коснулось ее щеки — то ли человеческая рука, то ли мох, выступающий из камней. Таня закричала. Она вопила страшно, отчаянно, буквально изо всех сил.

И вдруг услышала удаляющиеся шаги. Тот, кто был рядом, уходил. Вскоре шаги смолкли совсем. Глаза Тани стали привыкать к темноте. Она сделала несколько шагов, как вдруг уткнулась в тяжелый невысокий предмет, напоминающий деревянный ящик или коробку. Таня опустила вниз руки — ее пальцы коснулись нежных, бархатистых лепестков. Цветы. В коробке были цветы — похоже, розы, потому что, перебирая лепестки, Таня несколько раз укололась.

Она стала щупать дальше — рядом с полной коробкой стояла пустая, без цветов. Все стало ясно. Тот, кто был рядом, удалился не от ее крика. Он пошел за остальными цветами, чтобы наполнить пустую коробку, для того, чтобы… Для того… Воздуха стало не хватать. Ужас сдавил горло с новой силой, и, уже не сопротивляясь ему, Таня потеряла сознание.

Володя по мраморным ступенькам бывшего великолепного дворца Потоцких поднимался на второй этаж, где должен был состояться благотворительный аукцион, а затем бал. Мысли его были чернее ночи. Таня все не шла у него из головы, он не видел ее, не знал, где искать. После того, как закрыли кабачок на Садовой, отыскать ее было затруднительно. Идти же в квартиру Тани на Елисаветинской Володя не решался, это было ему не под силу.

Оставалось ждать, когда она появится вновь. Но вместо успокоения эти мысли приносили чувство тревоги. Володя мучился и беспокоился, и сам не мог понять отчего.

На этот аукцион он шел не как князь Сосновский, а как газетный репортер Трацом. В последнее время он тесно сотрудничал с газетами, находя, что это занятие приносит ему куда больше удовольствия, чем руководство кабаре. Володя всерьез подумывал о том, чтобы продать заведение, но боялся только, что никто не захочет его купить. В страшные дни разрухи и политической нестабильности никто не решался делать такие покупки. Но журналистика приносила большое удовольствие его душе, а потому Володя не собирался ее оставлять.