Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, я буквально на улице, со всеми вещами и книгами. Здесь, где я живу, меня больше не прописывают (Университет), и я уже 2 недели живу без прописки.
1-го сентября мой сын пойдет в 167 школу – откуда?
Частная помощь друзей и все их усилия не привели ни к чему.
Положение безвыходное.
Загород я не поеду, п.ч. там умру – от страха и черноты и полного одиночества. (Да с таким багажом – и зарежут.)
Я не истеричка, я совершенно здоровый, простой человек, спросите Бориса Леонидовича.
Но – меня жизнь за этот год – добила.
Исхода не вижу.
Взываю к помощи.
И в тот же день она посылает телеграмму Сталину. Мур записывает в дневнике: «Мать плачет и говорит о самоубийстве. В ½ десятого был Муля. Мы написали телеграмму в Кремль, Сталину: «Помогите мне, я в отчаянном положении, писательница Марина Цветаева». Я отправил тотчас же по почте».
А письмо к Павленко Марина Ивановна вручает Борису Леонидовичу.
28. VIII. 40
Дорогой Петя!
Я знаю, о чем тебе написала Цветаева. Я просил ее этого не делать ввиду бесцельности. Я знаю, что Союз в этом отношении ничего не добивается, а как частное лицо ты в этом смысле можешь не более моего. Но именно потому, что она тебя знает как имя и, значит, с твоей лучшей стороны, она заупрямилась, чтобы я тебе передал письмо. Что бы она там тебе ни писала – это только часть истины, и на самом деле ее положение хуже любого изображенного. Мне не нравится цель, с какою она так добивалась передачи письма, – «чтобы потом не говорили, зачем не обратилась в Союз». Она мне ее не открывает… Я ее знаю как очень умного и выносливого человека и не допускаю мысли, чтобы она готовила что-нибудь крайнее и непоправимое. Но, во всяком случае, эта разгоряченная таинственность мне не по душе и очевидно не к добру.
Вместо этого всего вот что.
В ближайший свой день в Союзе прими ее и познакомься с ней. Она случайно узнала об одном молодом человеке, некоем Бендицком, призывающемся в сентябре в Кр. Армию. Его комната освобождается. Это ей подыскали знакомые. Адрес такой: Остоженка (Метростроевская), д. 18, кв. 1, комн. Бендицкого. Он был согласен на такое косвенное закрепление комнаты за собой (через временное ее занятие Цветаевой). Нельзя ли выяснить через нашего юриста, какой юридич. соус можно приготовить к этой физической возможности. Цветаевой она кажется беззаконной, и она этой мысли боится даже в случае осуществимости.
Как бы то ни было, согласись принять ее, и, когда сможешь, скажи, пожалуйста, Кашинцевой, чтобы она ее вызвала по тел. К-0-40-13, и сообщи о дне и часе, когда ты ее примешь. Это единственный способ известить ее, т. к. отсюда я не успею, а ей кажется, что до 30-го тебя не будет.
Прости, наконец, и меня, что надоедаю тебе.
Борис Леонидович взволнован состоянием Марины Ивановны, и, хотя он не допускает мысли, «чтобы она готовила что-нибудь крайнее и непоправимое», но именно этого-то в глубине души он и боится. А она тогда, должно быть, была очень близка именно к этому крайнему и непоправимому… Была, быть может, в том состоянии запредельного предела, в котором окажется позже в Елабуге… Но тогда здесь, в августе 1940-го, оставалось сознание, что пока еще она нужна, – нужна Муру, нужна тем, кто скрыт от нее за каменными стенами… И она продолжает бороться.
Борис Леонидович передает оба письма, и свое и Марины Ивановны, Павленко, и тот, получив их, принимает Марину Ивановну либо 29-го, либо 30 августа.
Когда-то он сказал Борису Леонидовичу: «Зря привезли в СССР Куприна, надо было Бунина и Цветаеву».
Теперь он принимает Цветаеву как секретарь Союза. Он обходителен, галантен, сочувствует, но уверяет – помочь ничем не может! Пилюля хоть и горька, но в элегантной упаковке, и Марина Ивановна, должно быть, благодарна ему хотя бы и за эту малость.
Но мне не раз доводилось слышать, как она произносила:
– Уж коль впустили, то нужно дать хотя б какой-то угол! И у дворовой собаки есть конура. Лучше б не впускали, если так…
Странно, но там, в кабинете столь влиятельного и прославленного в те годы писателя, автора романа «На Востоке», в котором он поет осанну Сталину, – она не доказывает своего права на жилплощадь в Москве, на какие-то жалкие метры, чтобы было где поставить стол и две койки, чтобы была крыша над головой.
Что ей мешает? «Гордость и робость – родные сестры…» Это?! Или ее завораживает галантное обращение Павленко?
Но спустя день или два она будет доказывать это свое бесправное право на Москву поэтессе Вере Меркурьевой, старой, беспомощной, которая когда-то писала стихи, а теперь подрабатывает переводами и проводит лето вблизи Коломны. «Мы здесь живем на травке, я почти не двигаюсь…» Она зовет Марину Ивановну к себе «на травку» и очень сожалеет, что та не может приехать.
Вот на это письмо Марина Ивановна и отвечает Меркурьевой 31 августа. А в этот день, 31 августа, ее вызывают на Старую площадь, в ЦК. Наверное, она сразу поняла, что вызов этот связан с той телеграммой, которую она послала Сталину. И хотя Старая площадь – это не Лубянка, но все же… А она так привыкла всего бояться и ждет, и не знает откуда, и как, и когда придет какая беда. Она просит Вильмонта сопровождать ее, побыть с Муром, пока она будет в этом доме на Старой площади.
Мур запишет в дневнике: «Вчера мать вызывали в ЦК партии. Мы с Вильмонтом ее ждали в саду-сквере “Плевна” под дождем. В ЦК ей сказали, что ничего не могут сделать в смысле комнаты, и обратились к писателям по телефону, чтобы те помогли».
Без сомнения, цековский партчиновник, прежде чем встретиться с Мариной Ивановной, связался с Союзом писателей и был в курсе всех ее дел, так что звонок к «писателям» был пустой формальностью. «Не я одна…» – пишет Марина Ивановна Меркурьевой, но – «…Я не могу, не кривя душой, отождествлять себя с любым колхозником – или одесситом – на к-го тоже не нашлось места в Москве. Я не могу вытравить из себя чувство права». Пишет она с горечью, но в общем письмо выдержано в спокойных тонах. Она сообщает о Павленко, о Литфонде, о том, что дала объявления в газеты, сделала все что могла, даже больше… Но ни словом не обмолвилась о вызове в ЦК, в те годы об этом так просто, всуе, не принято было говорить. А уж если обращались лично к Сталину – так и вовсе молчали.
Не поминает, видно, Марина Ивановна об этом и у нас в Конюшках, куда она приходит вечером того же дня с Вильмонтом. Такое бы запомнилось, да и при всей моей нерадивости и нелюбви записывать – записала бы. И узнаю я о телеграмме Сталину и о походе в ЦК только в середине девяностых годов, когда в печать проникают неизвестные мне отрывки из дневника Мура.
Но почему Вильмонт? Могла не разыскать Мулю. В ЦК любили вызывать срочно. Но и могла захотеть, чтобы ее сопровождал именно Вильмонт, к нему она тогда относилась особо…
