Вот этот Арий Давидович и нашел для Марины Ивановны комнату, и она помянула его добрым словом в своей тетради.

Он где-то случайно, краем уха услышал, что кто-то уезжает на Север на два года и ему совершенно безразлично, будет ли жить в его квартире мать с сыном или муж с женой. И Арий Давидович разыскал его и свел с ним Марину Ивановну, и Марине Ивановне оставалось только срочно раздобыть деньги, чтобы заплатить за год вперед, кажется, две с половиной тысячи.

Таня Ельницкая вспоминала, как пришла Марина Ивановна осенью разбирать корзину с книгами – ту, которую Лева Ельницкий и Тарасенков приволокли с улицы Герцена на Малый Николо-Песковский, как вынула она из сумки фартук, повязала его, чтобы не запылиться, и, сортируя книги – какие возьмет себе, какие пойдут на продажу, – куря папиросу за папиросой, рассказывала, как дорого обошлась ей комната и как занимала она деньги у всех, у кого только можно было занять.

Но сколь ни были малоимущими те, кто окружал Марину Ивановну, – нужную сумму денег она все же собрала и где-то в двадцатых числах сентября переехала по новому адресу[73]. После почти года скитальческой жизни она наконец обретает некую видимость оседлости: ее прописывают на Покровском бульваре, дом 14/5 в квартире 62 (последняя московская прописка!); правда, опять на чужой площади, правда, опять временно, но временность эта на сей раз имеет протяженность в два года.

Окно было большое, во всю стену, расчерченное на квадраты. Окно голое, без шторы, за окном бледное городское небо – седьмой этаж. Это было уже осенью на Покровском бульваре. Я пришла сюда впервые одна, вскоре после переезда Марины Ивановны, пришла в качестве курьера от Тарасенкова; нужно было взять переводы стихов, кажется, для журнала «Знамя».

Конечно, точных адресов, где жила Марина Ивановна и где мы бывали у нее, я теперь бы уже не вспомнила и восстановить их смогла только по ее письмам и документам. А что касается Покровского бульвара, то тогда, в те годы, говорили: «Марина Ивановна живет на Чистых прудах; мы идем к Марине Ивановне на Чистые пруды», и гуляли мы с ней по бульвару у Чистых прудов, благо было это почти рядом с ее домом. И когда недавно я сказала Нине Гордон, с которой мы бывали тогда, в 1940–1941 годах, у Марины Ивановны, но не совпадали и даже не были знакомы, что бывали-то мы у нее на Покровском бульваре, и уточнила адрес, то Нина стала спорить, утверждая, что это было вовсе не на Покровском бульваре, а на Чистых прудах и что она-то уж это отлично знает, ибо она работала в помещении кинотеатра «Колизей» и часто приходила к Марине Ивановне. Конечно, обе мы уже никогда бы не нашли того дома, но то, что подъезд был в глубине двора, и был лифт, и была узкая комната с огромным окном и две веревки, протянутые через комнату, – это мы отлично помнили и разошлись только в одном: мне казалось, что дверь была прямо напротив окна, а Нине – что сбоку.

Я запомнила три стены, четвертая – окно, зимой в белой наледи, все забитое снежным узором, в блестках, и от его искрящейся нарядности даже как-то в комнате становилось прибраннее. У окна четырехугольный обеденный стол, заваленный, заставленный чем ни попадя, и две длинные (а может быть, казались длинными!) стены к окну. Направо – половина Марины Ивановны, налево – Мурина. На половине Марины Ивановны, ближе к столу, на чемоданах, на ящиках – жесткое – ее ложе, покрытое пледом; налево топчан – самая распространенная в те годы, самая дешевая мебель – пружинный матрас на четырех пеньках, – Мурино место. Полка с книгами, простая доска на веревках, на крюках, приколоченных к стене. На Муриной половине у входа горкой чемоданы и над чемоданами аккуратно, на плечиках, развешаны его костюмы. На стене Марины Ивановны впопыхах, кое-как зацеплена на крюках, на гвоздях ее одежда. Голая электрическая лампочка на шнуре свисает с потолка. И две веревки от стены к стене, и на этих веревках перекинуты какие-то тряпки, полотенца. Эти две веревки и делали комнату какой-то особенно нежилой, неуютной, некомнатой…

В тетради Марины Ивановны есть запись: «– перед лицом огромного синего стылого окна.

Я, кажется, больше всего в жизни любила – уют (sécurité)[74].

Он безвозвратно ушел из моей жизни…»

Тогда, в тот мой первый приход на Покровский бульвар, Марина Ивановна подошла к столу и, отодвинув в сторону недопитое, недоеденное Муром за завтраком, и какой-то кулек с макаронами и еще с чем-то, и какие-то банки, склянки, сказала:

– Господи! Как я это все ненавижу!..

Она взяла с полки круглую небольшую тарелку с чернильницей, поставила на освободившееся место, села, окунула перо в чернила и стала читать с машинки стихи. А я сидела рядом на стуле, уставившись в окно, за которым ничего не было, только серая муть. Я боялась оглянуться, боялась выдать свою растерянность и тоску от вида жилья-нежилья, комнаты-некомнаты, стола-нестола…

Не знаю, прочла ли Марина Ивановна что на моем лице или понимала, какое впечатление производит ее комната и стол при первом посещении, впрочем, не сомневаюсь, что ей было совершенно безразлично, что и на кого какое впечатление производит, – но почему-то, закончив читать стихи и поглядев на меня, она сказала:

– Хорошо, что есть такой, а не треногий! Этот по крайней мере о четырех ногах, устойчивый.

«Мой письменный верный стол! Спасибо за то, что шел со мною по всем путям…» А шел ли? И по всем ли путям? И этот гимн столу не являлся ли вожделенной мечтой именно о том исконно своем, ни с кем и ни с чем никогда не делимом письменном столе?!

Край стола был… И на Покровском бульваре, и на Герцена, и в Голицыне, и во всех прочих ее бесприютных приютах. Но свой стол – везде ли, всегда ли?

«Стол должен быть – место незыблемое, чтобы со всем и от всего – к столу, вечно и верно – ждущему. (Так Макс возвращался в Коктебель)».

«С горечью думаю о том, что у самого посредственного фельетониста, даже не перечитывающего – что́ писал, есть письменный стол…»

«Все, что я хочу от “славы”, – возможно высокого гонорара, чтобы писать дальше. И – тишины.