После медитации мы принимали душ, одевались и завтракали. Наш распорядок напоминал хореографию: Пол принимал душ первым, пока я брился; я варил кофе и накрывал на стол, пока Пол готовил. До самого начала завтрака мы молчали. Эту мысль мы почерпнули у Августуса, рассказавшего о практике молчания монахов-бенедиктинцев, к которой они прибегают в определенные часы дня. Какое уж там самоограничение! Довольно скоро это стало веселой игрой: забавно было начисто игнорировать друг друга в ванной и на кухне; и даже когда наши взгляды встречались в зеркале, мы как-то сохраняли бесстрастное выражение лиц. Зато к тому времени, когда наконец можно было пожелать друг другу доброго утра, мы успевали окончательно стряхнуть с себя угрюмость раннего пробуждения и истосковаться по беседе.

Позавтракав и намыв посуду, мы читали друг другу отрывки из рекомендованных Августусом книг. Вот и Полу пришлось испытать знакомую мне дурноту. Одна книга запомнилась в особенности: автобиография бывшего врага народа, которая моментально испытала переход в нынешнее состояние ума – служа ныне проповедником без сана, – когда отбывала наказание в карцере за попытку задушить сокамерницу. В опыте автора сомневаться не приходилось, но – боже правый! – кто научил ее излагать мысли таким медоточивым жаргоном смиренного спасенного агнца?!

– Да как она смеет? – восклицал порою Пол.

В двенадцать мы усаживались на дневную сессию. В час пятнадцать съедали легкий обед, а днем иногда ехали в холмы на прогулку – пляж изобиловал соблазнами, – или навещали Августуса, или помогали по дому у его друга Иэна Бенбери, священника-баптиста (подробнее о нем – попозже). Работа всегда была физической, и мы выполняли ее главным образом вместо упражнений, ведь, как говорил Августус, «даже нам, созерцателям, требуется практиковать определенный объем карма-йоги». Мы складывали переносные стулья и отвозили их в какую-нибудь церковь, где проходила лекция, или собирали в тюки одежду для центра квакеров, откуда ее распределяли по лагерям малоимущих[102] в долине Сан-Хоакин. Пока мы ехали в машине, тот, кто был не за рулем, читал вслух другому. Чтение было призвано отвлекать наши умы и глаза от привлекательных пешеходов, но имело прямо противоположный эффект: украдкой мы все равно заглядывались и несколько раз чуть не угодили в аварию. А еще от чтения у нас развилась «машинная болезнь».

С шести до семи вечера у нас шла вечерняя сессия, следом за которой следовал ужин – самый долгожданный прием пищи, для приготовления которого Пол пускал в ход все свое кулинарное искусство. Он настоял на том, чтобы стать вегетарианцами; я, конечно, молил сохранить в меню хотя бы рыбу, но в итоге все равно остался доволен: с овощами, яйцами и сыром Пол творил чудеса. Ели мы поздно и расслабленно, выходить больше не приходилось; Пол изгнал из расписания кино как отвлечение.

Это определенно был один из самых счастливых периодов в моей жизни. Чем дольше я жил с Полом, тем четче видел в нем некое качество гейши; он по-настоящему понимал, как доставлять удовольствие, расцветить обыденную жизнь и радоваться даже маленьким поводам. Он сделал перестановку в квартире, наполнил ее цветами, раскрасил занавески, намалевал наивные и очаровательные картинки, которые затем развесил по стенам вместо репродукций французских импрессионистов, перекрасил кухню в яркие цвета «Русского балета». Наш монастырь на двоих приобрел черты замысловатых яслей, атмосферу, которую, пожалуй, живее всего передают слова Пола: «Et maintenant, c’est I’heure du coktail»[103], которые он как-то произнес, наливая нам по стакану утреннего молока.

Наша дружба была из тех, которые естественным образом порождают собственный жаргон; наше арго состояло главным образом в вольном употреблении любимых фразочек Августуса. Если мы опаздывали на свидание с Августусом – помешанным на пунктуальности, – Пол, бывало, восклицал: «Ба, нам следует направиться туда ужасающе мгновенно!» А рыская по кухне в поисках консервного ножа, я говорил ему: «Я так близок к “этому самому” и вместе с тем так от него далек».

Пол с ностальгией вспоминал деньки, проведенные в Европе. Я с удовольствием слушал.

– Имя твоей женушки было на слуху во всех барах «Ритц». – Ему не надоедало описывать исторические вечеринки, на которых случалось быть гостем, в том числе бал в Лондоне во время короткого скандального периода, когда в городе жил Людвиг-Иоахим: на вечеринку Пол отправился, обрядившись монахиней на роликах, и только чудом оторвался от полиции. Пол рассказывал о косметических процедурах, к которым прибегал в порядке эксперимента; во время одной из них твое тело полностью шелушили, и получалось, что кожа – которая поначалу просто горела – становилась новенькой, как у младенца. Только на курс рентгеновского облучения он не согласился: говорили, что от него перестает расти борода или даже возникает рак кожи, либо и то и то случается сразу. Оказалось, что у нас довольно много общих знакомых, включая Марию Константинеску, познакомившую Пола с гашишем. Где теперь Джеффри, Пол не знал, а вот Амброз вроде бы несколько лет назад отправился жить на остров в Индийском океане. (Если так, то слава богу! Похоже было, что нацисты в скором времени вторгнутся в Грецию.)

Августус, само собой, пришел в возбуждение, узнав о нашем совместном хозяйстве – оно стало, так сказать, его первой опытной фермой, – хотя вряд ли сознавал, как нам самим хорошо. Ибо Августус – благослови Господь его старую актерскую душу! – отвел Полу роль духовного мутанта, цыпленка, что готовится вылупиться, и потому свято верил, будто бы Пол сейчас в самом разгаре наитягчайшей и мучительнейшей душевной борьбы, отравляющей жизнь нам обоим.

– Честное слово! – восклицал Августус, когда Пол выходил из комнаты и мы оставались наедине. – Что за дух!

А судя по тому, как Иэн Бенбери и Дейв Уилрайт поглядывали на Пола, Августус рассказал им кое-что из его мрачного прошлого. От Пола это не укрылось.

– Боже, Крис, они точно кучка старых дев, окруживших новоспасенную шлюху!

– Только давай без высокомерия, – сказал я. – Надо же нам, не-шлюхам, как-то развлекаться?

Иэн Бенбери, тощий, обгорелый на солнце мужчина с редкими светлыми волосами и худым, изборожденным глубокими морщинами юношеским лицом, был по-своему кротким и довольно бесстрашным, когда дело доходило до защиты меньшинств от общественного мнения и полиции. Он питал слабость к сухим шуткам в колониальном духе, которые рассказывал очень тихо, почти неслышно. Об Иисусе Христе он говорил так открыто, что мне делалось не по себе, но благодаря Августусу теперь я хотя бы уважал веру Иэна. А уж как человека его любить было совсем не трудно; таких, как он, Августус называл «поистине невинными».

– Мы с тобой, Кристофер, как инвалиды. Нам нечего и надеяться заново начать использовать свои конечности. Самое большее, на что стоит рассчитывать – и то если повезет, – так это на приличную механическую