И хотя нижняя часть тела оставалась беспомощной и малоподвижной, Надежда поверила, что следующий рубеж – костыль – скоро будет взят.

Спустя ещё три недели, как-то утром Степан Ашотович вошёл, торжественно потрясая в воздухе костылём, как хоккеист – клюшкой. За ним маячил Игорь, молчаливый санитар из мужской палаты.

– Вперёд, на покорение Эвереста! – объявил Ашотыч, и оба они вздели Надежду, вознесли, подставили под мышки деревянные козлы и осторожно поплыли вместе по палате, охая, постанывая и пыхтя в унисон… – в Открытую книгу.

– Неплохо… – пробурчал Степан Ашотович, отирая лоб. Она же была в отчаянии: тело не слушалось и, казалось, никогда уже не будет ей подчиняться.

– Спорим, – сказал он, – через два месяца ты будешь скакать!

Интересно: он говорил ей «ты», только когда чувствовал её отчаяние, тоску или вдруг заставал её торопливо вытирающей слёзы. В более спокойные минуты, в те дни, когда дежурил и она приползала к нему в кабинет, и они кофейничали («Кофе – это восток, – говорил он, – это Кавказ»), он переходил на академическое «вы», шутил, покровительственно называл её «Надюшей» и находил отвлечённые светские темы для разговоров: книги, кино… музыка. «Никогда не мог понять: как они назначают – «драматический тенор» или «лирический тенор»? Репертуар – штука расплывчатая. Я понимаю: диапазон. Но голос, если это настоящий талант, – разве можно его втиснуть в эмоциональные рамки?»

Никогда не приближался к тому обрыву, с которого она вылетела в своём душераздирающем прыжке; никогда не интересовался её семьёй, но и своих утрат не касался… Лишь однажды, как бы шутя, проговорил:

– Я думаю, вам надо выйти замуж, Надюша. Хоть и за меня, к примеру. Правда, у меня ребёнок, мальчик девяти лет. Но он забавный приятный пацан.

– Степан Ашотович…

– …кукол делает, как это ни смешно. Там у них кукольный кружок, и он…

Повернулся к ней спиной, отошёл к тумбочке и стал сосредоточенно ссыпать на тарелку печенье «Дружба» из пачки.

Она с трудом проговорила в его крахмальную спину:

– Не выйдет, Степан Ашотович… Мне любить… нечем.

– Надюша, – возразил он, не оборачиваясь. – Я ведь о сердце.

Она сглотнула и проговорила:

– И я о нём же.

* * *

В один из таких вечеров он спросил, впервые нарушив свои правила:

– А вы, Надюша, куда вернётесь – домой?

– Нет, – сказала она. – Мне домой нельзя вернуться. Дом я продам и уеду в Москву.

– В Москву? – он поднял брови. Когда задирал брови, он становился похож на одного разбитного актёра из старинной музыкальной комедии «Аршин мал-алан». – А что там делать?

– Учиться, – просто сказала она. – Поступлю на вечерний в Полиграф или в универ, буду работать. Я же вам рассказывала: хочу книжки делать.

– Книжки… – он задумчиво смотрел на неё, медленно потирая лоб. Вдруг вспомнился двоюродный брат Гриша, к сожалению, покойный, и его жена Инга – та была связана с чем-то таким… газетно-издательским, бумажным. Если, конечно, она ещё…

– Послу-ушайте… – протянул он. – А я ведь могу помочь, как это ни смешно. Если только… постойте-ка… Это было бы гениально!

Бросился искать в записной книжке номер телефона, нашёл, обрадовался, но набрал его не сразу, а дождавшись, когда Надежда уйдёт к себе в палату. И вскоре уже с восклицаниями, виноватыми вздохами и шутками… налаживал прерванную связь с женой двоюродного брата, с которой года три не общался из-за какой-то идиотской размолвки. Застал её в добром здравии и отличном настроении (только что вернулась из парикмахерской), к тому же при служебном повышении, о котором он не знал, и это было в самое яблочко.

Инга обрадовалась звонку, крикнула: «Наконец-то, выпендрёжник!» – и оба жадно друг на друга налетели с вопросами, перебивая, вспоминая знакомых, ереванских друзей и родственников. В общем, всё правильно и быстро сложилось, как это бывает только в книжках, где автор экономит на трепотне. Вернее, трепотни тоже было много, новости всякие-разные (хотя покойный брат и Инга детей не завели, а какой армянский разговор может долго длиться без обсуждения детей!).

Минут через двадцать оживлённой беседы он проговорил, понизив почему-то голос и переходя на армянский:

– К тебе огромная просьба, извини, дорогая. Тут у меня одна прекрасная девочка выздоравливает. Очень грамотная… Её надо устроить. Поверь: дело жизни и… жизни! Она тебе страшно понравится.

Инга засмеялась:

– Узнаю брата Стёпу. Ты, как всегда, кого-то куда-то устраиваешь. Откуда знаешь, что она «грамотная»?

– Да ты сама увидишь, – горячо сказал он. – На неё насмотреться невозможно. Помоги ради памяти Гриши!

Она сказала:

– Ну-ну, только без запрещённых приёмов. Ладно, дай девчонке мой телефон, посажу её на письма, что ли, – если правда толковая. Может, и в общежитии договорюсь… Только, Стёпа! Ты же понимаешь: это не Москва, это – Люберцы. Своя бандитская специфика, особенно в последние годы…

– Да один чёрт! – радостно перебил Степан Ашотович.

* * *

Анна увидела сестру, когда та, опираясь на костыль и подволакивая ногу, медленно заворачивала в свою палату. То, что Надежда в больнице, да ещё под боком, во Владимире, Анна узнала случайно: соседка её Маргарита работала здесь нянечкой. Недели три назад остановила Анну на дорожке к дому, сказала:

– Сочувствую… с сестрёнкой-то… беда какая. Тут она и узнала новости. То, что пациентка – та самая сестрёнка, соседка поняла, убираясь в реанимации. Сначала не узнала, да там и узнать невозможно – трубки, провода, нога на вытяжке, забинтованное лицо, заплывшее от внутривенных вливаний… Через неделю девчонка очнулась, тихо лежала, молчала… Смотрела в потолок. Потом Кристинка, другая сердобольная молодая нянечка, всегда ей больше всех надо, вымыла девчонке голову (её ведь вроде из Клязьмы выловили?) – и ка-а-к засверкали эти солнечные волосья, так Маргариту прям поленом огрели: то ж сестрёнка Анина, что когда-то с молодым человеком приезжала. Господи, да что ж с девчонкой стряслось?! Врачи не особо распространялись, к самой Маргарита не решалась подступиться. Вот и остановила Анну – любопытно же. А та, оказывается – вот те на! – совершенно не в курсе. Разве это по-человечески? Это что ж за сёстры такие…

Ещё недели две Анна выжидала, готовясь к встрече: мысленно произносила монологи, обличала, защищалась… – укрепляла позиции. Её позиции, видит бог, тоже пошатнулись по некой весомой причине. Но нехорошее, страшное-свершённое она учуяла сразу, ещё когда оставляла Аристарха в комнате – неподвижно лежащего, как мёртвого. А позже, когда в тишине ночной квартиры услыхала шаги под дверью, почему-то съёжилась в кровати, забилась поглубже, натягивая на голову одеяло, и лежала, не дыша, пока шаги не удалились… Тогда лишь выдохнула.

Ей в те мгновения было очень страшно. Она даже не пыталась дать себе отчёт в причине этого внезапного провидческого страха. То, что Аристарх ушёл той же ночью и не явился ни наутро, ни позже, испугало её по-настоящему. Господи, да что такого особенного между ними произошло: ну перепихнулись, делов-то – он что, совсем чокнутый? Но разбираться с этим ей уже не хотелось. Отпуск был испорчен…