Она быстренько собралась и смылась: кто знает, что у него в голове, у этого Надькиного – смешно! – мужа.

Ромочка ужасно обрадовался, он же прелесть. Спросил: «Что, лялька, не впечатлил тебя город на Неве?» – и она с облегчением рассмеялась, и повисла на нём, ладошкой поглаживая лысинку-пятачок на затылке. Ромочка – это было своё, родное. Кой чёрт её подзуживал попробовать Надькиного высокомерного дятла – как в детстве всегда хотелось откусить от её пирожка или конфеты; в руке у сестры всё казалось вкуснее. Мама покойная всегда говорила: «Аня, уйми свой глаз завидущий!» Да ла-а-а-дно!

А потом… Ох, что пришлось пережить за последние недели… Думать об этом тошно!

Издали увидев сестру, ковыляющую в палату на костыле, – худую, ссутуленную, похожую на подбитую мальчишками саранчу, – она запнулась и застыла, хотя и готовилась к зрелищу «специфическому»: Маргарита ситуацию описала, насколько могла. И всё одно, у Анны прямо душа в пятки ушла. Она не представляла, не предполагала, какая Надька окажется – покалеченная… Не думала, что та такое с собой сотворит.

«Господи, скелетина-то!..»

И ещё минут пять собиралась с силами, чтоб пойти за сестрой.

Повезло, что палата маломестная: разговор предстоял сложный, не для посторонних ушей. Одна из коек вообще была пустой, со снятым бельём: то ли пациентка на выписку ушла, то ли отправлена совсем в другую сторону. На койке у противоположной стены тихо стонал какой-то куль, весь в бинтах – ну, эту вообще можно не принимать во внимание. И Надежда…

Та стояла лицом к окну, вглядываясь в совершенную темень, будто могла там что-то различить, или просто придумать кого-то… В окне она и увидела отражение Анны – когда та сухо и громко поздоровалась. И осталась стоять – спиной к сестре, крепко вцепившись в перекладину костыля.

В палате висела больничная шероховатая тишина, вечерняя-сонная, прошитая пунктиром коротеньких мучительных стонов с койки.

– Не хочешь разговаривать… Ладно! – Анна отыскала глазами стул возле койки с голым клеёнчатым матрасом, подошла, придвинула его по-хозяйски ногой, села… Надо брать быка за рога. Чего тут рассусоливать, обе в говне.

– А я ведь к тебе с подарочком… – проговорила она. – Тут дело такое… Я беременна. От этого твоего раздолбая… Безмозглый, блин! Накидал зародышей… Только он мне на фиг не сдался, ни сам он, ни его потомство. Но аборт я делать не собираюсь, боязно: мне ещё Ромке детей рожать.

Она выждала паузу… не дождалась от сестры ни слова, ни малейшего движения, и продолжала уже спокойней и настойчивей:

– С Ромкой я поговорила, всё начистоту выложила: ошибка, бывает, виновата – это честнее всего. Я Рому уважаю и обманывать не собираюсь, так и сказала. И он простил! – Последнюю победную фразу Анюта отчеканила, почти выкрикнув. Переждала несколько секунд в тягостной тишине и вызывающе продолжала:

– Кстати, в пятницу расписываемся, обстоятельства подгоняют, теперь уже не до диссертации. Тебя, конечно, не приглашаю, и поздравлений не жду. Но я вот к чему: Роман условие поставил – никакого ребёнка. Чужого, говорит, воспитывать не желаю.

– Убирайся, – тяжело дыша, проговорила Надежда. Рот у неё высох, как репей, язык – наждак, а сердце колыхалось, грозя вывалиться горькой рвотой.

– Пошла. Вон. Отсюда.

– А, ну да, ты – безутешная вдовица. Но я сейчас с врачом говорила, с тем армянином, Ашотовичем, – на правах близкой родственницы. Ты же бесплодной осталась, верно? Взгляни правде в глаза: это на всю жизнь, и окончательно. В пустоте детей не вынашивают… Так вот, я тебе шанс даю. Ты обдумай, не торопись. Понимаю, дело непростое. Захочешь – бери ребёнка, он твой, я тебе его выношу.

Вновь рвотный спазм подкатил к сердцу.

– Убирайся! – крикнула Надежда.

Анюта поднялась, погладила живот, пока ещё плоский. Сказала:

– Как знаешь. Мне он не нужен, у меня свои будут, с Ромочкой. Мы уже всё обговорили: уедем рожать куда подальше, и этого я в любом случае в роддоме оставлю. Дома скажем, что умер. Это бывает: «синдром младенческой смерти».

Она постояла ещё с минуту, наблюдая, как в тёмном окне мучительно корёжится лицо отвернувшейся сестры. Сказала в сердцах, как плюнула:

– Ну и дура же ты, Надька! Рехнуться, что наделала: и парня сломала, и себя покалечила… А сейчас на безрыбье от дармового ребёнка отрекаешься. От своего единственного шанса! Если подумать: он разве тебе чужой? И кровь родственная, и Аристарха гены… – Помолчала, глазами рыская в тёмном окне, нащупывая отражение сестры. Вздохнула: – Ну, как хочешь. Выходит, быть ему сиротой. Каменная же ты: ни себе жизни, ни близким – жалости.

Она уже взялась за ручку двери, потянула её на себя.

– Постой… – Надежда обернулась от окна, – бледная, тощая, вот уж точно: «краше в гроб кладут». Сглотнула так, что горло дёрнулось. Навалилась на костыль, сжав руку – аж костяшки пальцев побелели. И обе замерли, застыли, глядя в глаза друг другу через всё пространство палаты, простёганное редкими стонами той страдалицы в бинтах.

– Бумагу официальную… – тихо, как полумёртвая, выговорила Надежда. – У адвоката. В мою пользу.

– Конечно! – воскликнула Анна, немедленно всё поняв; облегчение прохладной волной хлынуло в сердце, остужая клокочущие внутри страх и тоску. Она шагнула к сестре, и только сейчас стало видно, как похудела Анна, как пожелтели её глаза… – Сделаю всё, что скажешь!

– И расписку о неразглашении… Навечную, до самой смерти.

Надежда и сама сейчас не понимала, что имеет в виду, что за расписка, дают ли вообще такие расписки, – всё это было неважно. Две женщины, две сестры понимали друг друга, как никогда прежде: ни в детстве, когда спали, обнявшись, в одной кровати, ни в юности, когда, обнявшись, шептались на кухне, прыская со смеху, – две женщины, две дочери одной матери.

– …и до конца жизни…

– …господи, да само же собой! – выкрикнула Анна торопливо.

– …не приближаться к нам…

– …да-да! Да! Конечно! Не сомневайся…

Она обвела глазами палату, опустилась на стул у ближайшей кровати, словно разом силы ушли, словно кто ноги ей подрубил. Откинула к стене растрёпанную голову, измученно выдавила:

– Спасибо…

И вдруг заплакала взахлёб:

– Прости, Надя… прости… – Сидела так, качаясь, как бабка на похоронах, словно вот только сейчас оплакивала их общее сиротство, а заодно и смертное сиротство нерождённого ребёнка сестры, и сиротство своего будущего ребёнка, обречённого прожить незнакомым ей всю её, да и его жизнь. Плакала, мотала головой, по-деревенски утирая ладонями сопли и слёзы, повторяла исступлённо, гнусаво и горестно:

– Прости меня, Надя! Прости меня… Прос-ти-и-и!!!

* * *

С этого дня Надежда решительно и быстро пошла на поправку. По-настоящему: очень скоро отказалась от костыля, стала делать какие-то упражнения; и есть стала тоже по-настоящему, съедая скудную больничную порцию, требуя добавки каши и принимая с благодарностью всё, что приносил ей с рынка Степан Ашотович. Ещё целый месяц в обход всех правил и законов тот держал Надежду в больнице.