– Ничего не надо объяснять.

– Нет, надо! Хуанита, я умоляю вас. Не прогоняйте меня! Пожалуйста!

Из-за спины раздался звонкий голосок Эстелы:

– Мамочка, кто это?

– Хуанита, – сказал Майлз Истин, – вам нечего бояться – ни вам, ни вашей малышке. У меня ничего нет с собой, кроме этого. – В руках у него был небольшой побитый чемоданчик. – Это просто веши, которые мне вернули, когда я выходил.

– Ну… – Хуанита колебалась.

Несмотря на опасения, она сгорала от любопытства. Зачем Майлзу понадобилось её видеть? Она не была уверена, что не пожалеет об этом, но все же приоткрыла дверь и сняла цепочку.

– Спасибо. – Он вошел неуверенно, словно боялся, что Хуанита может передумать.

– Здравствуй, – сказала Эстела, – ты мамин друг?

Истин немного замялся, затем сказал:

– Я был им, но не всегда. А жаль.

Маленькая темнокудрая девчушка рассматривала его.

– А как тебя зовут?

– Майлз.

Эстела хихикнула:

– Какой ты худой.

– Да, я знаю.

Теперь, при ярком свете, Хуанита ещё больше поразилась изменениям, происшедшим в Майлзе. За восемь месяцев он так похудел, что щеки ввалились, а шея и тело стали совсем тощими. Мятый костюм болтался на нем, будто был на два размера велик. Он выглядел усталым и слабым.

– Можно я сяду?

– Да. – Она указала на плетеное кресло, хотя сама по-прежнему стояла напротив него. И с совсем уж нелогичным упреком заметила:

– Плохо вы ели в тюрьме.

Он покачал головой, впервые слегка улыбнувшись.

– Да уж, еда там не для гурманов. Мне кажется, это заметно.

– Да, мне это заметно. Эстела спросила:

– Ты пришел ужинать? Мамочка печет пирог.

– Нет, – сказал он, помедлив.

– Вы хоть ели сегодня? – сурово спросила Хуанита.

– Утром. А потом что-то перехватил на автобусной остановке.

С кухни доносился запах уже почти готового пирога. Майлз инстинктивно обернулся.

– Тогда присоединяйтесь к нам. – И Хуанита поставила ещё один прибор на маленьком столике, где они ели с Эстелой. Это получилось у неё само собой. В каждом пуэрто-риканском доме – даже в самом бедном – полагается делиться едой, какая есть.

За столом Эстела принялась болтать, а Майлз отвечал на её вопросы – первоначальная напряженность стала покидать его. Несколько раз он оглядывал просто обставленную, но уютную квартирку. Хуанита умела навести дома уют. Она любила шить и всячески украшать свое жилище. В скромной гостиной стоял старый, потрепанный диван-кровать, который она накрыла ярким ситцем в белых, красных и желтых разводах. Плетеные кресла, в одном из которых сидел Майлз, она купила задешево и выкрасила красной киноварью. На окнах повесила простые дешевые занавески из ярко-желтой толстой материи. Стены украшали картина примитивиста и плакаты, рекламирующие путешествия.

Хуанита слушала болтовню дочки с Майлзом, но сама говорила немного, все ещё не избавившись от сомнений и подозрений. Зачем все-таки пришел Майлз? Не доставит ли он ей снова неприятности, как и раньше? Опыт подсказывал, что он на это способен. Однако сейчас он казался безобидным – безусловно, физически ослабевшим, немного испуганным, возможно, сломленным.

Но она совершенно не чувствовала неприязни. Хотя Майлз пытался обвинить её в краже похищенных им самим денег, время как-то отодвинуло это предательство. Даже когда его вывели на чистую воду, Хуанита почувствовала главным образом облегчение, а не ненависть. Теперь же ей больше всего хотелось остаться наедине с Эстелой.

Майлз вздохнул, отодвигая тарелку. На ней он ничего не оставил.

– Спасибо. Это была самая вкусная еда за долгое время.

– Чем вы собираетесь заняться? – спросила его Хуанита.

– Не знаю. Завтра начну искать работу. – Он глубоко вздохнул и, казалось, хотел ещё что-то сказать, но она жестом попросила его подождать.

– Эстелита, пойдем, любимая! Пора спать!

Вскоре умытая, с причесанными волосиками, в розовой пижамке Эстела пришла пожелать спокойной ночи. Большие влажные глаза серьезно смотрели на Майлза.

– Мой папа ушел. Ты тоже уйдешь?

– Да, очень скоро.

– Я так и думала. – Она подставила ему личико для поцелуя.

Уложив Эстелу, Хуанита вышла из спальни и закрыла за собой дверь. Она села напротив Майлза, сложив на коленях руки.

– Ну вот. Можете говорить.

Он молчал, облизывая губы. Теперь, когда момент настал, он, казалось, колебался, не находя слов. Затем сказал:

– Все это время, пока.., меня не было.., мне хотелось попросить прощения. Прощения за все, что я сделал, но прежде всего за то, как поступил с вами. Мне стыдно. С одной стороны, я не знаю, как это произошло. С другой, мне кажется, знаю.

Хуанита пожала плечами:

– Все, что было, прошло. Разве это имеет сейчас значение?

– Для меня имеет. Пожалуйста, Хуанита.., позвольте я расскажу вам все, как было.

И слова признания хлынули потоком. Майлз говорил о пробудившейся совести и о том, что раскаивается в прошлогоднем безумии, когда словно в лихорадке играл и залезал в долги, забыв о морали и о добре и зле. Сейчас, когда он оглядывается назад, ему кажется, что кто-то другой завладел его духом и телом. Он признал свою вину – да, он совершил кражу в банке. Но хуже всего было то, как он поступил с ней. Чувство стыда все время преследовало его в тюрьме и никогда его не покинет.

Слова Майлза вызвали у Хуаниты прежде всего недоверие. По мере того как он говорил, оно постепенно рассеивалось, но не до конца: жизнь слишком часто дурачила и обманывала её, не позволяя ни во что полностью поверить. И тем не менее Хуанита склонна была думать, что Майлз говорит правду, и чувство жалости охватило её.

Она обнаружила, что сравнивает Майлза с Карлосом, своим сбежавшим мужем. Карлос был человеком слабым; таким же был и Майлз. И все же то, что Майлз смог вернуться и предстать перед ней с повинной, говорило о силе характера и мужестве, которых никогда не было у Карлоса.

Внезапно она увидела в этом иронию судьбы: мужчины, попадавшиеся ей в жизни, – по разным причинам – были ущербными и серенькими. Вдобавок – неудачниками, как и она. Хуанита чуть не рассмеялась, но сумела сдержаться: Майлз никогда бы этого не понял.

– Хуанита, – взволнованно произнес он, – я хочу спросить вас. Вы простите меня? А если простите, скажете мне об этом?

Она посмотрела на него. Слезы наполнили её глаза. Вот это было ей понятно. Она родилась католичкой, и хотя в последнее время не часто ходила в церковь, утешение, какое приносит исповедь и отпущение грехов, было ей знакомо. Она встала.