Всюду люди разные. Но как общее правило: чем дальше от Москвы, тем больше альтруизма и взаимопомощи.

И вот оно, Охотское море. Белое, холодное. Длинная, бесконечно длинная, плавно изгибающаяся песчаная отмель тянется в ту сторону, и в ту. Там – белизна моря, сливающаяся с белизной дождливого неба. Тут – сочная зелень высоченных трав, поляны алых лилий, оранжевых и жёлтых саранок, розовые пятна шиповника, а подальше – синеватая щётка густорастущих и почти карликовых пихт. Запах моря, пихтовой смолы и розового масла.

Между этим ботаническим разнообразием – какие-то дома. Или нет, развалины? Или нет, дома? Развалины, но кто-то в них, положительно, живёт. Бельё сушится, собаки бегают… Небритая личность показалась из-за угла.

– Здравствуйте, не скажете, где здесь археологи стоят?

– А, да вон там… – (машет рукой) – где ракетная часть была, увидишь, ямы там с бетоном…

Под землёй, на земле и в космосе

Действительно, ямы с бетоном. Как я понимаю, позиции для каких-то небольших ракет. Заросли травой, развалились. Перед руинами бывшего гаража – лужайка, а на лужайке – знакомая картина! – палаточки стоят. Вон человек бородатый пошёл. Явно тут археологи.

Экспедиция Южно-Сахалинского музея копает поселение охотской культуры. Экспедиция – начальник Ольга Алексеевна, трое взрослых мужиков – Игорь, Женя, Артур… И… и остальные – школьники. Дети. Человек двадцать. В общем, я с ними быстро познакомился. Всё-таки удивительно: вошёл в палатку, представился, меня к столу позвали, дали ложку, миску – и я сразу почувствовал себя среди своих, так же точно, как если бы три года проработал в этой экспедиции.

Между прочим, идея ездить с детьми в археологические экспедиции – светлая и плодотворная идея. Это очень правильно. В полевой археологической жизни заключено мощнейшее воспитующее начало. И именно правильное начало. Там всё искренно. Там есть и взаимовыручка, и ответственность всех за всех, и природная среда, порождающая опасность, и тяжёлый осмысленный труд. И каждый виден, каждый таков, каков он есть. Не спрячешься.

Вот поэтому так легко почувствовал я себя за этим столом. Лица кругом все открытые. Живые. Прекрасные.

Да, но надо же и выпить! Вечером отвёл Артура в сторону:

– Ну, а как насчёт… это? У меня с собой было…

Оживился.

– Отлично. Только – когда дети улягутся. И, того… Всё-таки ты спроси у Ольги Лексевны. Начальник, неудобно. Она, кстати, не пьёт.

Артур работает в лагере поваром. Искатель приключений. Вообще – моряк. С археологами копал на Курилах. В украинской тюрьме отбыл срок за то, что нелегально ходил с караванами оружия в Сербию. Вернулся, и снова с археологами. В общем, вечером, когда все угомонились, мы с Артуром и Женей сели выпивать. Выпили и пошли в ларёк. Да, это интересно: в Охотском нет ничего, кроме развалин, но есть ларёк. Даже два, один против другого. Взяли там водки, которая при распробовании оказалась чистой бодягой. Не знаю, что сталось бы с нами, ибо мы, вернувшись, сели и стали эту дрянь выпивать… Но тут на краю лагеря послышались голоса, шаги, и две фигуры нарисовались под сенью палатки.

– Добрый вечер. А мы слышим – тут у вас жизнь происходит.

– Петрович! Гена! Давай! Садись! – обрадовался Артур.

Вошли и сели. Своеобразная пара: папа с сыном. Оба – по виду – синие алкаши. Папа без зубов, весь худой, сморщенный, глаза водянистые. Сын малость одутловатый, одет в фуфайку, рваные сандалии на босу ногу… Налили, выпили, разговор пошёл… И тут я понял простую вещь: папа с сыном составляют весь штат станции спутниковой связи, или как там это называется. Стоит такая антенна, радар; рядом – хижина. В хижине – приборы. Приборы непосредственно получают картинки со спутников, и по этим картинкам много чего делается ясно. Например, прогноз погоды на площади от Читы до Петропавловска составляется на основе тех данных, которые ловят, обрабатывают и передают папа с сыном.

Как это всё происходит в России – загадка. Руины; посреди руин – избушка; в избушке два алкоголика квасят. И разговор ведут – о Гегеле и Кьеркегоре. На печке портянки сушатся, а за печкой – компьютеры. В перерывах между стаканами подходит то один алкаш, то другой нетвёрдою походкой к компьютерам, снимает и научно обрабатывает сложнейшую информацию, передаёт её куда следует. И снова идёт квасить.

И всё функционирует. И спутники летают. Всё перестаёт функционировать только тогда, когда в эту систему вмешивается начальство в галстуке. Или иностранцы.

«Скала, о которую в пыль разбиваются волны»

Три дня прожил я у археологов, и на раскопе побывал, и в баньке попарился, – а на четвёртое утро поехали мы с Игорем Самариным по сахалинским дорогам. Игорь – сотрудник музея, работает и с археологами, и ездит по острову, что-то изучает, что-то фотографирует для научных целей – я не особенно разобрался, что. Но он предложил мне ехать, и я мгновенно согласился, ибо это был подарок судьбы. Иного способа поездить по Сахалину, побывать в диких его углах для меня просто не существовало.

И вот выехали мы из Охотского, промчались сквозь Южный, свернули на Холмск. Это всё – асфальт; дорога кружит у подножия горного хребта, взбегает вверх, переваливает через невысокие горы. Горы тут вообще невысокие, лишь в немногих местах, преимущественно в центральной части острова, возносятся выше тысячи метров. Перевал, за которым открывается спуск к Холмску и берегу Татарского пролива, расположен на высоте метров пятьсот. Спустились, проехали пыльный, облупленный Холмск. Отсюда трасса (грунтовка) идёт берегом Татарского пролива. Теоретически – до посёлка Бошняково (километров двести). На самом деле – докуда доедешь. Часть оной трассы закрыта из-за аварийности и, вследствие закрытости, разрушается. Часть уже разрушилась. В пролив всюду скатываются речки и ручьи, образуя каньоны. Через них при японцах были наведены мосты (некоторые, впрочем, созидались ещё во времена каторги; строил их известный аристократ-убийца, инженер и каторжник Ландсберг; пользуясь случаем, отмечу, что его постройки – единственное, что сегодня напоминает о каторжном Сахалине). Сейчас мосты разваливаются, и проехать на машине можно дотуда, докуда дотягиваются их не разрушившиеся опоры.

Но и это ещё не всё. Сахалин, особенно его западный, более тёплый и влажный, берег – страна селей. Несколько таких грязевых потоков свалились с прибрежных гор на берег и трассу как раз перед нашей поездкой, чуть ли не накануне. Проехали мы Холмск, проскочили полуразрушенный посёлок с завлекательным названием Яблочный – и вот: дорога залита грязью, завалена землёй, частично смыта вниз; дорожная техника вовсю работает, расчищает завал. Прибрежные посёлки связаны со всем миром одною береговой трассой; съехал сель – и попасть из Холмска в Чехов (пятьдесят километров по прямой) можно только через Южный – Долинск – Асентьевку – Ильинский (около двухсот пятидесяти километров). Мы, правда, проскочили: машина у Игоря – зверь. Старенький «субару», четыре вэ-дэ, дребезжит, кажется, вот-вот развалится – а проходимость потрясающая.

На этом боевом коне выскочили мы с трассы на прибрежный песок. Тут – широкая отмель, частично поросшая травой и кустарником. В прежние времена служила она военным аэродромом, ещё остатки взлётных полос сохранились. Вот и море. Бурлил Татарский пролив, бурлил, швырял тёмно-жёлтую воду высокими волнами в берег. По краю бурной пены промчались мы к маяку, мрачным героем торчащему на возвышенности у мыса. Там живёт хмурый, под стать океану, бородатый мужик, приятель Игоря… Впрочем, у Игоря всюду на Сахалине приятели. Такое впечатление, что он на дружеской ноге со всеми семьюстами тысячами сахалинцев.