мудро сказали, – продолжал Ворошилов. – Предскажи, что сейчас с тобой будет, помилую.

– Не мог же он сказать правду, которую чувствовал, что его сейчас – пу-у! – Маленков наставил палец пистолетом.

Все засмеялись.

– Так вот, Иосиф Виссарионович выразил желание, чтобы к знаменательному дню его пришествия Репин написал бы его портрет.

– Но я не Репин, – робко возразил Ефим, – Я Айвазовский.

– Айвазовский? – благожелательно произнес Сталин. – Айвазовский, это хорошо. Хорошо – это не только Маяковский. Напишите мой портрет, товарищ Айвазовский, на фоне моря и гор.

– Такой же бескрайний! – восхитился Берия, утрируя грузинский акцент. Но вождь зыркнул на него своими желтыми глазами, и тот сразу осекся.

Сразу отсеченная от нас военными, группа двинулась к выходу. И тут я подумала, как все же это похоже на спектакль. Разглядела я их, успела. Сталин был все-таки смуглокожий армянин, толстогубый носатый Ворошилов смахивает на еврея, Молотов загримирован, а Маленков – вообще пожилая женщина, у него даже груди на месте. Что я женщину узнать не могу! По-моему, там и этот человек с характерными усиками. Неужели Гитлер? В тени победителя держится.

Но зачем этот спектакль и почему мы в нем участвуем? Сейчас бы кинуться на сцену и закричать: «Бросьте всю эту комедию! Покойнички!» Не очень-то – по углам зала, у дверей молчаливые автоматчики парами стоят. А они сейчас в машины и – на Красную площадь, на кладбище в мавзолей с главным покойником советским шампанским чокаться.

Посмотрела я на Ефима, вижу, в толк не возьмет.

Посмотрел я на Беллочку, тоже, вижу, засомневалась. Шепчет:

– Артисты, наверно.

– Автоматчики тоже артисты?

– Автоматчики, похоже, настоящие.

Один Вэвэ спокоен. Видно, что волнуется, но в меру. Все у него идет по плану. Все у кого идет по плану? А тут еще эти автоматчики. Подозрение во мне окрепло.

Смотрю, глазам не верю. По проходу к нашему ряду приближается давешняя стройная девушка – плавная лицом и медленная глазами и высокий, в коже, парень с белой крысой на плече. Не придумал, значит, их Сергей.

– Здравствуйте, Наташа, – говорю.

– Здравствуйте, Ефим, – улыбнулась (улыбнулась!). – Я вас знаю, мы соседи, и Сергей много мне о вас рассказывал. Даже надоел.

– А вы здесь как?

– Из любопытства.

– Угу, разведка, – сказала Беллочка.

– Мы из другого спортивного общества.

– Из какого? – быстро спросил Вэвэ. И, мне показалось, хотел остановить выходящих военных, кто-то там обернулся.

– Из «Динамо», – быстро ответила Наташа. Достала синее удостоверение, показывает.

– Зачем? Это же Наташа! Мне и Сергей… – недоумевал я.

– Нет, нет, – Вэвэ внимательно читал синюю книжечку. Вернул неохотно: – Все в порядке. А мы из ЦДСА, – и красную показывает.

– Родственники, – вежливо улыбнулась. Ко мне: – С вами очень хотела познакомиться, Ефим, очень… Ваши статьи… Вы ведь боец за Справедливость…

– Сергей ошибся…

– Извините, Наташа, – из‐за спины Вэвэ. – Он воин всеобщего Добра.

– Нет, за Справедливость, я знаю…

И не столько губами говорит, сколько – глазами, и не столько – глазами, сколько – темными губами…

Для меня как-то сразу все перестало существовать, признаюсь. За справедливость так за справедливость. Вэвэ мне что-то лепечет о следующем сеансе, я соглашаюсь, Беллочка понимающе усмехается, крыса поводит носиком, Вольфганг тает в неизвестности, мы уже на улице, глаза ее блестят, я влюблен до безумия, ничего не понимаю.

– А вы почему здесь оказались, Наташа?

– Сергей вам рассказывал…

– По-моему, это ряженые.

– Но вы же умный человек, настоящие откуда возьмутся! Смута, не все ли равно.

– Разница принципиальная. Те бесы изображали из себя людей, а эти только притворяются бесами. Зачем все это?

– Сразу все не объяснишь. Давайте условимся, Ефим, 80% вы понимаете, а уж 20% я вам как-нибудь на пальцах изображу. Страна зашла в тупик, всем ясно. Там наверху думают о провинциальных лидерах, о том, чтобы объявить перестройку, и еще лет десять на этом продержатся, к тому же – газ, нефть.

– Это понятно.

– А мы внизу другое знаем: надо их всех изнутри взорвать. Сначала диктатура, они ее поддержат, по обыкновению, потом возмущенные массы свергают диктатора и всех, всех! Запрет на компартию, землю – крестьянам, заводы – рабочим, искусство – талантам. Как вам это нравится? Конечно, силовики и цеховики на нашей стороне. И это вполне серьезно.

– Неплохо… но кроваво может получиться.

– Вы здесь организовали боевые пятерки Добра. И в Москве, и в Ленинграде, и в Самаре, кажется, уже есть, – сказала она в раздумьи.

– Верно, и у нас пятерка, в студии.

– Добро должно быть с кулаками. Это ваш лозунг.

– А ваш какой же? – улыбнулся я.

– Бей во имя милосердия.

– Давайте лучше эмигрируем. Я вас возьму с собой.

Она засмеялась.

– Нет уж, я здесь пока останусь.

– Что это у вас за милосердие такое?

– Да вроде вашего добра. Только наши и ваши еще не договорились. Принюхиваются… А! – она потянула холодный воздух носом – и он сразу озяб. – Чудо, пахнет снегом.

Тротуары и крыши смутно белели.

– Первый снег! А мы и не заметили.

Мы вышли на площадь Пушкина, здесь снег сверкал в свете фонарей – и на позеленелых плечах вечно задумчивого памятника. Как-то само собой прошли к Елисееву, там на полках красуется коньяк – и очереди побыстрей движутся.

Странная особенность сегодняшнего счастливого вечера. Многие прохожие казались мне похожи на недавних персонажей в кинозале. Вот прошел бровастый Леонид Ильич. Вот криворотый – в воротник, Громыко. Этот подвижный круглый, как бильярдный шар, конечно, Никита Сергеевич, даже глазом нас зацепил, остановился и чуть не сказал: «Ваше поколение будет жить при коммунизме». Виновата, верно, моя впечатлительность и то, что я Наташу внезапно встретил, но настроен ко всем этим прохожим был вполне благодушно и желал им всем самого лучшего. Пусть они и в ГУЛАГе, как пельмени, нас вымораживали, и в Черкасске свинцом угощали, и в Афганистане кашу заварили, такие уж повара. Но в общем обыкновенные мимо идущие. Сколько угодно таких пожилых мужчин в любом городе.

В ярком, свисающем с потолка медными и хрустальными гроздьями, гастрономе, счастливо избежав длинных очередей, было уже поздно, мы купили две бутылки вина, кое-какой закуски, влезли в темное нутро такси и припали друг к другу ищущими губами, языками, пить хотелось ужасно. «Небо скорей увлажнить», сказали бы древние греки.

ГЛАВА 13

Большие толстые куклы ушли. Военные ушли. Жалко. Красивые брови качались рядом на лестнице и говорили, не понял Аркаша. В гардеробе одной грудью влезла под мышку. Мягко и тепло. Потом – рукой. Стыдно. И сказала: «Ого!»

– Куда теперь идешь, Аркаша?

– К маме, – говорю.

– А хочешь