Вспоминая 90-е годы, какой-то яркой истории, характерной для времени, не припоминаю, но хочу описать, пожалуй, просто свой поток ассоциаций о той нашей жизни.

Для меня 90-е годы ощущаются временем рассвета, чувством, что вот, наконец! Наконец-то мы сбросили ярмо лживой пропаганды, заскорузлой унылой идеологии и теперь заживем «как белые люди». Особенно остро мной ощущался этот дух свободы во время просмотра телепередач и чтения книг. Телевизор с упоением смотрели всегда и моя бабушка, и моя мать. И если, живя с бабушкой до 91-го года, я воспринимала информационные передачи как официозные и однобокие, то в 90-е каналы НТВ и Рен-ТВ стали просто островками смелой мысли, открытых «непричесанных» дискуссий, споров. Нам с матерью это очень нравилось: дискуссии учили мыслить незаангажированно, умные собеседники внушали чувство, что с такими людьми страна (коей тогда еще ощущалось все постсоветское пространство) точно не пропадет.

Безмерно потрясли нас убийства Влада Листьева и Галины Старовойтовой. Мы с матерью были очень погружены в телевизионное отражение российской политики, а также в ее отражение на радиостанциях «Свобода» и «Голос Америки». Слушала мать их еще на старом транзисторе, купленном, наверное, еще в 70-х годах.

Также остро ощущалось и развитие книжного рынка. Сколько в то время появилось разнообразных книг: и художественных, и по всем областям знания. На днях я была на самом крупном книжном Киевском рынке на Петровке. Сегодня 80 % павильонов там закрыты. А в 90-е там было не протолкнуться от народа. Мы с матерью обожали там бродить и никогда не уходили без покупок. Преимущественно это были книги российских издательств, в прекрасной полиграфии, иллюстрированные, смелые. Часто — книги, издание которых было немыслимо во времена СССР.

Наряду с книгами великим технологическим прорывом для нашей семьи был первый видеомагнитофон. Причем моя маман использовала его вовсе не для просмотра зарубежного переводного кино, а для записи все тех же познавательных телепередач, «Пресс-клубов», «Взглядов», интервью с интересными людьми.

Именно с книгами и видеомагнитофоном и камерой было связано мое удивительное попадание на телепередачу «Умники и умницы» в 1997 году. Ведущий передачи Юрий Вяземский дал задание ребятам из регионов — записать творческие видеосюжеты на тему ислама и Гражданской войны в США. Сама бы я на такое не сподвиглась, не веря, что я из нашей тьмутаракани могу попасть на телепередачу в Москву, но маман тематически меня нарядила, велела изложить письменно мои мысли по каждому из вопросов, а отчим все это снял на видеокамеру. Как ни странно, меня пригласили на передачу, которая была посвящена тому же исламу, Гражданской войне в США, а также великим композиторам. Темы были оглашены за несколько месяцев, и я очень серьезно готовилась, даже в школу не ходила какое-то время. Мать принесла мне в комнату горы книг, которые надлежало прочитать, а также горы пластинок с классической музыкой, которые надо было не только прослушать, но и запомнить, на случай если задание будет определить произведение и композитора по отрывку. Для моего мозга это было довольно ощутимое и масштабное насилие и «пережор». В авральном темпе проглотить количество информации, на усвоение которой по уму требовался год как минимум (учитывая мои стартовые познания по темам), было нелегко. И если с исламом и войной в США я худо-бедно разделалась, то классическая музыка очень туго ложилась на совершенно не привыкшие к ней уши. Особенно запомнился мне ужас перед произведениями Ференца Листа. Я все думала, как же мне эту какофонию запомнить, чтоб потом опознать, ведь музыка казалась мне абсолютно немелодичной, ни за что не цепляющейся в восприятии, не оставляющей никаких ассоциаций. Единственными композиторами, которых я смогла в итоге хоть как-то запомнить, были Гершвин, Верди, Бах, Бетховен и Моцарт. Немного Штраус. Биографии огромного количества композиторов разных эпох путались и перемешивались в голове, превращаясь в кашу.

Когда я приехала в Москву для участия в передаче, на первой же встрече с ведущим и членами Ареопага (жюри) я обозрела, как далеко мне еще топать в пути познания до уровня моих соперников. Дети были из лучших гимназий страны, московских лицеев, родители накачивали их головы знаниями чуть ли не с рождения, они говорили свободно не менее чем на двух языках… и тут рядом я, девочка с окраины Киева из одной из самых неблагополучных школ. Конечно, все три игры я проиграла, к тому же на дорожку мне не подфартило выйти на исламе, который я знала почти идеально. Выйти пришлось на Гражданской войне в США, и вопросы были для меня сложные. На игре, посвященной исламу, я успела заработать всего один «орден» с трибуны, хотя знала почти все ответы, но не успевала первой взметнуть руку. А на композиторах почти всю игру просто наблюдала и слушала, тема была мне все же не по зубам. Однако, несмотря на бесславный финал (подтверждающий закон, что невозможно впихнуть в голову за три месяца то, что учится годами), я очень рада, что познакомилась с умнейшим Юрием Вяземским. А в гримерке, где мне гримировали жуткую красную блямбу на лице (след от выжигания камфорным спиртом не в тему выскочившего перед эфиром прыща), удалось визуально познакомиться с Николаем Караченцовым, гримировавшимся в кресле напротив. Он даже подмигнул мне и что-то поддерживающее сказал, помнится. Конечно, это было событие — попасть в Останкинский телецентр, видеть на проходной людей, которых раньше видела только на телеэкране. Ну а у себя в школе по возвращении я некоторое время была звездой, и про меня даже написали в стенгазете, хотя это было мне неприятно и неловко, ведь я же не привезла никакой победы, разве что участие.

Наш быт в 90-е годы был скромным, особенно я осознаю это, оглядываясь назад и сравнивая с теперешними временами. Моя мать получала зарплату школьной учительницы истории, а отчим зарплату подполковника МВД, которая делилась между нами и его первой семьей с двумя детьми. Денег было мало, но я совершенно не помню, чтобы нечего было есть. А потому у меня нет ощущения жизни впроголодь в то время. Да, мы ели почти одну только картошку, макароны, квашеную капусту и тюльку с черным хлебом, да, у меня от недостатка витаминов расшатались все зубы, но я не голодала. Основное, что любила пожевать за книгой, — корочка черного украинского хлеба. Сейчас звучит убого. А тогда я читала красивый, новый, иллюстрированный учебник по истории, допустим, тему о голодоморе, и понимала, что вот у меня, слава богу, есть вкусная корочка хлеба и сладкий чай, и страданий на тему еды не было совершенно никаких.

Равно как страданий не было и на тему одежды, хотя все те годы я носила почти исключительно секонд-хенд. Первую посылку с ним мы получили откуда-то из-за границы в качестве гуманитарной помощи, и мне нравились все те вещи, хотя они и были мне велики. Я очень много носила материных вещей и обуви. Все это было не по размеру, чаще всего большое, сидело мешковато. Многие вещи донашивала и за материными двоюродными братьями, но рванья не было, все выглядело не помоечно, прилично, а особых модников в моей непрестижной школе как-то не было, я привыкла выглядеть неброско, так что все было нормально.

В квартире мы ни разу с момента получения ее ремонта не делали. Мебели тоже либо не было в магазинах, либо стоила она дорого. А у отчима были золотые руки, он умел мастерить нечто из ничего, потому находил доски на свалках, подходящие детали для воплощения материных фантазий и выпиливал из них всякие витиеватые финтифлюшки, которые клеились на мебель и создавали эдакий стиль фанерно-картонного понарошечного «а ля ампир», «а ля барокко».