Ночи Алексея были неряшливы и беспокойны, он засыпал иногда, не раздеваясь, лицом в скомканную подушку. Сны – один другого хуже. Он грабил с незнакомыми парнями ларек, при этом успевал схватить только треугольник плавленого сыра. Они попадали в облаву, и в глухом переулке Алексей разбивал камнем фонарь, потом прятался в заполненном водой подвале, и крысы плавали около него, задевая лицо хвостами, и улыбались.

А то он почему-то плясал канкан на учительском столе, удачно попадая каблуками в лицо англичанке, и с радостью чувствовал свою безнаказанность: он ведь просто пляшет!

Сны продолжались, триумф ото дня на день откладывался.

Отец же как будто вовсе забыл, что сын сочиняет стихи. Он, казалось, вообще разлюбил их, не знал, что люди продолжают писать стихи, и чрезвычайно бы удивился, если бы ему кто-то об этом сказал. Он, который умел в любой разговор вплести стихотворную строчку!

Алексей ничего не понимал. Стихов больше не существовало, это была болезнь, которая у всех давно прошла. Он начинал стыдиться своей необъяснимой тяги к стихотворчеству, она казалась ему особого рода слабоумием или расстройством организма. Вроде недержания мочи. Да, именно что-то такое – сладостное, безвольное и стыдное.

Вряд ли отец замечал его мучения.

Алексей и спустя годы доставал иногда из шкафа папки со своими стихами. Что-то в них трогало его по-прежнему. Так припахивает печалью осиновый лист, заложенный в старую книгу. И с книгой связана какая-то история, и с листком, и с рукой, которая его туда положила… Пар изо рта: «Прочти потом, дома». О фразе, правда, надо уже догадываться. Тогда-то и сомнений не было, что она имела в виду. А сейчас… Может быть, вот эта? «Возьми меня в свои сны, чтобы я была всегда с тобой». Да, их стилистика. Может быть, и эта. Что с того?

Герцен говорил, что в юности, сверхравенства лет, людей связывает общая религия. Ну конечно! Нравятся одни и те же имена, одни и те же цитаты застряли в памяти. Не может это быть случайностью! И сами они не случайные, избранные сосуды. Хотя, вообще говоря, такое сходство вкусов должно было скорее насторожить. Цитаты и имена не ими выбраны, они только попугаи моды. И вся-то религия исчерпывается общим стилем, и будущее их ждет не общее, разное их ждет будущее.

Но… Лист все равно красив. Как беличий глаз. И запах… От него поднимается та дымная и прозрачная осень, наполненные дождем воронки, над которыми уже работает первый морозец, их суровые и румяные лица, их крики и первая проба басовых нот в разговоре.

Искренни же они были в этой своей выспренности! Возможно, так-то искренни больше никогда и не были. Не случилось просто, не срослось. Чужое примерили, покрасовались, понравились сами себе, возомнили о себе простодушно, но надо было рано или поздно перелезать в свое.

Так и стихи. Он узнавал в них себя, того, кто радостно примерял чужие одежды. Но сказать по совести, что человечество потеряло в нем поэта, не мог. И значит, отец был прав. И, в сущности, надо сказать ему спасибо.

Обида от этого, однако, ничуть не уменьшалась. Как будто отец не литературные упражнения его тогда отверг, а не захотел разделить с ним этот праздник, испортил такое редкое и короткое счастье, поторопил природу.

ЕВДОКИЯ АНИСИМОВНА, ВЫПУТАВШИСЬ ИЗ ЗАМШЕЛЫХ ВОСПОМИНАНИЙ, РАЗОБЛАЧАЕТ МУЖА И ПРИ ЭТОМ ЧУВСТВУЕТ СЕБЯ ПОДОПЫТНОЙ МЫШКОЙ

Два разоблачения кряду: сначала сын, теперь жена. Не слишком ли много для одной истории, да и для одного благородного, теплолюбивого профессора тоже?

Но читатель пока может быть спокоен: люди воображения часто и разоблачают лишь в воображении. Первый пример вам уже знаком.

Такого склада люди обычно считают факты за ничто, тут же начинают толковать их, поворачивать при разном освещении, обряжать в психологические мотивы, так что о голой крохотульке факта можно уже и забыть.

Но случаются факты, что называется, неопровержимые, которые и поджидают наших героев уже в самое ближайшее время. Как быть тут? Как быть тут не только героям, но и нам, читатель? Ведь если жизнь в воображении сводится к пустым упражнениям, а еще точнее – все это уловки, попытки уйти от реальности, обмануть если не других, то себя, – сколько времени потрачено даром, и опять же не только нашими героями (у них-то и вся жизнь, почитай, прошла стороной), но и нами? Сейчас бросать чтение, конечно, глупо, потому что факты, как уже сказано, на подходе. Но все же!

И спросили мы «как быть?» не только в смысле продолжать чтение или за те же деньги бросить, а вот что окажется весомее при этом столкновении и на чьей стороне окажется в этой суматохе наше собственное чувство правды, если оно вообще способно будет определиться и произнести с чистой совестью: виновен? Будь нам в этой истории все ясно, мы бы и продолжать не стали, а перешли бы прямо к вердикту. Пока же предпочитаем сами и призываем читателей запастись еще немного терпеньем.

* * *

Оглядывая кухню, которая казалась ей теперь пустующей морзяночной голубятней, Дуня пыталась сообразить: спала она или все это время думала? Думала определенно, но уж очень несуразно. Например, повторяла и повторяла фразу: «Если обойти вокруг дома, цыгане перестанут сниться». Откуда взялось, да и к чему? Может быть, надо еще раз принять душ?

Потом, да, думала про дворян из школьной программы. Есть два типа дворян: богатые и бедные, а то и вовсе разорившиеся. И именно из последних выходят особенно правдолюбцы и люди, до чрезвычайности щепетильные в вопросах чести. Почему? Хотя, в общем, понятно почему.

Все это имело какое-то отношение к Грише, но сейчас у нее не связывалось.

Она пошла в ванну, пустила холодную воду, медленно разделась. Потом налила полное ведро ледяной воды и, задержав дыханье, опрокинула ее на себя. Растирая до красноты тело, Дуня снова пыталась почувствовать себя молодой и, так сказать, боеспособной. Что-то мурлыкала.

Чай из б/у пакетика получился бледный. Она вывалила в кружку остатки засахарившегося грушевого варенья, неизвестно по какому случаю купленного. Получилось вполне сносно. Сладкий, обжигающий чай после ледяной встряски – это было то, что нужно.

Но голова отказывалась включаться. Женщина снова застала себя бессмысленно глядящей в стену, с ложечкой во рту. Где-то она читала… Если женщина сидит с ложечкой во рту, значит, соблазняет. Евдокия Анисимовна горько усмехнулась.

Интересное выражение «дура набитая». Ведь ясно, что дуру никто не бил, а это она набита чем-то внутри. Глупость ассоциируется обыкновенно с пустотой, но так остроумнее, потому что дурак всегда набит какими-то несуразностями, а вовсе не пуст. Пустой – состояние почти святости.

Талибы… Вот еще! У них была назначена смертная казнь за пользование телефоном, радио, ТВ и бритвенными приборами. Дикость. Это ее когда-то поразило. Ну и что с того? Может быть, Гриша с портрета похож на афганца, а не на шерифа? Чушь! Все равно надо писать заново, это ясно.

Воспоминания лезли в голову все какие-то замшелые. Теперь вдруг вспомнились «патриоты» времен еще, не к ночи будь помянутой, «Памяти». Где уже все эти талибы, где «патриоты»? Те кричали, она помнит, что не нужна нам «Алиса в Стране чудес» и сказки о животных. После них, если нужно будет приготовить суп, дети не смогут цыплятам головки открутить. А у них там (у нас то есть) всякие истории про цветочки и крысы влюбляются. Мы должны воспитывать людей, которым предстоит воевать!