И тут Евдокия Анисимовна вдруг окончательно проснулась и пришла в себя. Смыслы стали сходиться, совпадать неровными углами. Она подумала, что если бы Гриша не был писателем и филологом, а, например, стал президентом, то с его идеализмом и энергией непременно сочинил бы какую-нибудь форму деспотизма. Это как пить дать! Ему, да и всем просто повезло, что он в свое время запал на литературу, а не на оружие, скажем, или юриспруденцию. Дуня легко представила мужа в погонах, в судейской мантии, в пиджаке кремлевского покроя, с галстуком, которого в образе профессора ГМ терпеть не мог.

Но это ничего не значит, подумала она про галстук, совершенно ничего! Бывают деспоты и остроумные, и с манерами уличных кумиров или спортивных чиновников. То, что сам про себя ГМ любил рассказывать истории, в которых выглядел смешным, тоже не аргумент. Придумал же себе леворукость, а при игре в пинг-понг перекидывал ракетку из одной руки в другую. Фокусник! Клоун!

Тут, несомненно, была какая-то теория (у ГМ на все была своя теория). Во-первых, если сам про себя расскажет смешное, будет все же лучше, чем если это сделает другой. А может получиться и так: станут передавать историю друг другу, потихоньку от него, расцвечивать домыслами. Ему же останется только гадать: знают или еще нет, и если знают, то что именно, в чьем пересказе и что по дороге приврали, да так, что сами поверили? То есть ходить дураком, а это уж точно не в Гришином духе.

В случае же собственной инициативы можно и не всю правду рассказать или привить ей мотивы, пусть даже не слишком благородные, даже постыдные (загляделся на юную красавицу и угодил ногой в дерьмо), но сам ведь первый посмеялся над собой! Другим врать дальше уже не слишком интересно, а осуждать и вообще.

В правде, даже и неполной, продолжала соображать Евдокия Анисимовна, обязательно должна быть некая ядовитость, что-то серьезно уязвляющее, иначе все пойдет насмарку. Но Гриша – артист, ради искусства и себя не пожалеет. Может и лишнего наговорить, тут уж надо, наоборот, отсеивать. Как-то он ей рассказал, что бездарный аспирант намеренно забыл у него портфель, набитый рублями. Так он якобы портфель возвращать не стал, а купил себе на эти деньги рыжие ботинки, которые ей и предъявил. Все что угодно могла подумать о муже Евдокия Анисимовна, но это, сразу поняла, вранье ради вранья. В том, что

Гриша взял взятку, да еще у бездарного аспиранта, его и сам Господь Бог не мог бы заподозрить.

Впрочем, соврать надо чуть-чуть, а не как с рыжими ботинками, и только про то, чему никто не мог быть свидетелем. С фактической же стороны правда должна быть безукоризненной.

Понравилось Евдокии Анисимовне философствовать в этом направлении. Главное же, все сходилось. Может быть, она только сейчас и начала понимать Гришу. Вот как он с людьми держался, не подкопаешься. Ничего, что бы всерьез опрокидывало его репутацию, он никогда не рассказывал. А если бы и нашелся охотник такое про него рассказать, то при такой наглядной правдивости он легко мог все отрицать. Большинство поверит, и даже при твердой настойчивости обличителя образуется все же некоторая неопределенность, туманность некоторая. При удачном стечении обстоятельств и при Гришином остроумии обличителя можно даже выставить злопыхателем, мало ему не покажется.

И вот же еще! Дуня чуть не вскрикнула, дивясь хитроумию и дальнозоркости мужа, которого она увидела как будто впервые. В таком образе не грех скромно рассказать про себя (скромно, разумеется, и к случаю) нечто героическое или романтическое. Поверят опять же, потому что правдив. Был этот случай в действительности или нет, не имеет значения. Главное – следы заметены, пыль пущена, образ мерцает, можно спокойно жить дальше, наслаждаясь своим презрением и равнодушием.

Способен ли такой человек любить? Ведь для него любить означает играть или тиранствовать. Играть и тиранствовать.

Представив себя в роли подопытной мышки, Евдокия

Анисимовна снова хотела заплакать, но сдержала себя, крепко вцепившись ногтями в руку.

АЛЕКСЕЙ РАЗБИРАЕТСЯ В ИСТОКАХ СВОЕГО ВЕЧНОГО БЕГСТВА И, ВОЙДЯ В ДОМ, ВЫПУСКАЕТ ИЗ ПЛЕНА ЕДИНСТВЕННОГО ДРУГА

На воздухе дышать стало легче, но хмель продолжал творить в Алексее новые чудеса. Возможно, это было легкое помешательство, которое он, впрочем, держал под контролем.

По траве шли тени от первых сегодня облаков. Ему они представились сумерками, и в воздухе была температура вечных сумерек, этого времени приходящих и расходящихся, этого заранее открывающегося открытого, в котором проглочено все. Хаос поселился на его родине и во всей жизни так давно, что казался природой, не нуждающейся в сравнениях и заранее опережающей все, что может явиться.

Он в детстве еще был чувствителен к сумеречным краскам. Много болел, что, как известно, способствует развитию мечтательности. А день на севере и состоит большей частью из сумерек, микширующих природу. Потом почувствовал родственное в картинах Коро, и с тех пор стала проявляться в нем уже отчасти философская эмпатия к сумеркам. Дескать, что таит в себе этот из света в сумрак переход? Не здесь ли Господь допустил подгляд на свой процесс творения?

Но возможность узнать истину страшила его.

Так стоял Алексей какое-то время, словно ослепший от темноты. При всей незаурядности воображения мысль ему не давалась. Чего-то в нем сейчас не хватало для этого. К тому, же из запахов, долетавших из магазина-трактира, над всеми прочими главенствовал мертвящий запах хлорки. Алексей поспешно свернул, тут же свежо пахнуло болотцем, стало лучше.

Ему вспомнилась сферическая квартира, в которой он парил однажды во сне, заночевав после скитания по малоизвестным адресам, где его встречали раскалившимися напитками. Показалось, что разговор с его появлением оборвался и что говорили о нем. В общем, комплексовал он в то время сверх обычного и в сон провалился не столько от много выпитого, сколько от нервного перенапряжения.

Дело было весной, на редкость жаркой, и квартира была похожа на весну, когда он проснулся с запекшейся на краю губ слюной. Под потолком плыли кем-то оброненные маргаритки. До его появления на свет оставалось еще время. Кровать была безразмерной, как купель младенца. Обстановка ничего не подсказывала памяти, потому что и памяти еще не было. Все подталкивало к некоему незапланированному началу в середине пути, к жизни без привычек; без выключателя, вырастающего под слепой рукой, без пейзажа, который появляется в окне простудно утомительный, как собственное изображение в зеркале.

Если так, подумал Алексей, то все мы не очень-то приручаемые твари, и это таит в себе серьезную опасность для цивилизации. Отчаленная свобода, широко открытые глаза, покой и при этом легкое посвистывание, временами переходящее в свист. Все эллины и скифы одновременно, собаки и волки. Говорят, беспризорные собаки во втором или третьем поколении могут родить волчонка.

* * *

Обратная дорога была короче. Облака снова осели на горизонте, от сарая «Шиномонтаж» жар валил смрадными клубами, а солнце прокалывало голову мелкими раскаленными иглами. Алексей шел быстро, почти бежал. И бежал не к кому-то, а от кого-то, как подсказал ему не совсем еще прозрачный рассудок. Интересно бы понять: от кого?