…То ли советские бомбардировщики, то ли люфтваффе лавировали в тучах дыма и кровавых отблесках пожара. Пронзительный вой сирен, толчки содрогающейся земли, залпы, взрывы, трескотня автоматов, крики и стоны, визг ополоумевших собак – все слилось в сплошной вопль. Подгоняемая ужасом толпа вспенилась посреди улицы, оглушенные люди звали друг друга, в давке и сутолоке никто никого не слышал. Солнце исчезло, дома и земля подлетали кверху, сузившийся мир казался вздыбленной глыбой горящего железа. Гигантскими кучами перекати-поля колобродила, трепыхалась, напирала то вправо, то влево распаленная страхом толпа. Хаос кричащих лиц, тел, ног катился по дороге. Под сапогами карателей ломались чьи-то кости, в дымном угаре занимались языки пламени, пахло паленой шерстью и жженой одеждой…

Сумев спаяться в этом бедламе, цепь стражи оттеснила мельтешащую массу от входа в переулок, и тут совсем близко взорвалось здание. Поднялся ураган пыли, иссеченный крошевом кирпича, щепками, осколками стекол. На одного из конвоиров упал кусок пилястры. Цепь распалась, отвлеклась и замешкалась, в освободившийся промежуток хлынул людской поток. В начале толпы, с быстротой снаряда и большим отрывом от остальных, в порыве крайнего отчаяния и решимости неслась дородная пожилая женщина. Черный факел волос стелился за нею в вихре сумасшедшего бега, шею обвивали ручки ребенка, спрятавшего лицо на ее плече…

Мария подалась вперед, в груди что-то зазвенело туго натянутой струной… подпрыгнуло к горлу, лопнуло…

Ребенок был светло-русым.

Застрекотали автоматы, веером покосило часть выбившихся в переулок людей. За другими кинулись каратели, и пока они, группируясь по двое-по трое, ловили, дубасили и расстреливали беглецов, женщина с малышом, не замеченная преследователями в густых клубах пыли, юркнула в двери открытого подъезда какого-то дома…

На долю секунды она обернулась, и Мария увидела ее лицо. Впервые. Так получилось, что в Каунасе невестка Готлибов ни разу не встречалась со своей свекровью, видела ее только на фотографиях – важную, полную надменного достоинства даму. Теперь в перекошенном безмолвным криком лице матушки Гене не осталось и следа прежнего высокомерия. Искривленный угол рта дергался в страшном тике, щеки и лоб кромсали резкие морщины. Но в глазах не было паники. Все материнское горе земли вместили в себя эти разучившиеся плакать, горящие сухим блеском глаза. Беспредельная скорбь пылала в них черным огнем. Скорбь, которая не поддается ни времени, ни забвению и не перестает кровоточить до тех пор, пока измученное сознание не возьмется обрубить часть памяти, как кусок отмершей ткани, чтобы спасти человека от смерти.

…Струя холодного воздуха прорвалась извне, хлестнула Марии в лицо. Откинувшись на подушки, она проснулась. Невероятное напряжение сна действительно заставило ее наклониться вперед. Скрюченное тело покрылось потом и мелко дрожало, сердце подскакивало на качелях смятения, перекрывая горло. Дыхание никак не могло восстановиться.

Рябинка тревожно стучала в окно. Началась вьюга.

В комнате сумеречно, а на улице бело, Изочке будет тяжело идти… Мария задышала часто-часто. В сердце искрами, бликами вспыхнула оглушительная и хмельная, неподавляемая вьюгами радость. Жив!.. Сын жив! Матушка Гене сберегла кровь Хаима и Марии, смешанную в плоде их любви. Род Готлибов не прервался.

Острое желание подтвердить обретение въяве, хотя бы несколько мгновений подержать сына на руках, ужалило раскаленным железом. Осязать, трогать, чувствовать тепло прижатого к груди живого тельца… Сквозь сумбур желаний, дум, вертящихся на языке нежных слов поздним укором всплыл вопрос: почему я не рассказала Изочке о сыне? О ее брате?!

«Я ждала сна», – ответила себе Мария, оправдываясь, каясь, и сжалась в испуге: сон, вознесший на волнах неожиданной радости, внезапно внушил опасения. Был ли он вещим? Если да, то спаслись ли матушка Гене с внуком позже?

Мысль о потере едва закрепившейся надежды чуть не довела Марию до помешательства. В исступленном порыве страха она принялась «заговаривать» бомбы, забормотала лихорадочно:

– Нет, не в этот дом, только не в этот!..

Лопнувшая струна в голове завибрировала, в глазах стало темно, и Мария опомнилась. Полежала, изнемогшая, думая, как бы успокоиться и возвратить прошлое. Она забыла, что сын давно не малыш, она опознала бы его среди тысяч детей в ночи по запаху, на ощупь.

Вновь нахлынула тоска. Померещилось, что он здесь, рядом, возится на полу у кровати с игрушечным грузовиком. Мария боялась разбить хрупкое видение, боялась пошевелиться, но уже почти чуяла дыхание ребенка. Замаячил белокурый чубчик, розовая округлость щеки… Она протянула руки – схватить, выкрасть сына у внутреннего зрения, вытянуть ожившую грезу в реальность…

Сильный стук в окно прервал сон. Мария подняла голову и увидела крупные кровавые капли, брызнувшие снаружи в стекло.

Классная руководительница не отпустила Изочку домой. Татьяна Константиновна, сменившая первую Изочкину учительницу, добрую Елизавету Сергеевну, была очень строгой.

– У нас классный час, – отрезала с холодной категоричностью. – Ты должна на нем быть.

Она каждую неделю затевала разные чтения и диспуты. Изочке было интересно слушать о том, как летом в Москве прошел Всемирный фестиваль молодежи и студентов, о запуске первого в мире искусственного спутника Земли и о выходе в море атомного ледокола «Ленин». Татьяна Константиновна хорошо читала вслух газетные подборки. А на диспутах Изочка обычно отмалчивалась. Она, конечно, преклонялась перед пионерами-героями, но размышлять, смогла бы или нет повторить чей-нибудь подвиг, ей сегодня совсем не хотелось. И каким будет коммунистическое общество через двадцать лет, не хотелось фантазировать.

«Лучше бы дядя Паша выписал мне ветеринарную справку», – жалела Изочка. Смеялась про себя словам соседа: «Может, у тебя, к примеру, колики начались в копыте правой задней ноги!» и радовалась тому, что маме утром стало лучше…

Время, словно нарочно, тащилось ме-едленно, тя-яжко, как старая кляча, еле стуча копытами-минутами. Но вот наконец отзвенел звонок последнего урока. Осталось как-нибудь высидеть классный час и с полным правом бежать домой.

Окно вдруг сделалось белым-белым, а в классе, наоборот, потемнело. На улице взвихрилась метель. Татьяна Константиновна зажгла свет. Тему разговора она в этот раз выбрала непривычную: «Что такое счастье?» Вопреки ее ожиданиям, вопрос ребят не увлек, и дискуссии не получилось. Тогда Татьяна Константиновна стала вызывать по одному:

– Как ты считаешь, Шапошников, что нужно для счастья? А ты, Никифоров? Что значит по-твоему счастье, Маевский?

Ребята отвечали:

– Вырасти комунистом.

– Победа Советской армии на всей земле!

– Жить так, чтобы тобой гордилась страна.

Ответы казались Изочке похожими на газетные заголовки.

…Не устранить сомнений из человеческого разума, если уж они там зародились. Учительница пения Ольга Васильевна огорчилась из-за отказа ученицы петь в школьном хоре. Спрашивала – почему. Изочка сказала: «Директор же запретил». И Ольга Васильевна отстала. В прошлом году Изочку приняли в пионеры. Но незаметно участие в общественной жизни школы и класса потеряло для нее всякое значение.